Полынь – сухие слёзы

Шутить, впрочем, старались за глаза: цепляться к Устинье боялись. Всё село знало, что в тринадцать лет она в кровь, не жалея, избила ухватом пьяного отца, вышвырнула его из дома на мороз и заперла дверь. Данила орал непотребные слова, стучал и грозил, но дверь так и не открылась: ночевать ему пришлось у соседей. После этого Данила попритих и даже пьяным не отваживался драться. Не связывались с Устькой и сверстницы: одного хмурого взгляда серых глаз хватало, чтобы притихли самые языкатые насмешницы. На посиделках, куда Устинью, впрочем, удавалось заманить крайне редко, она молча, склонив голову, сидела со спицами или веретеном, не участвовала ни в играх, ни в веселье, к парням не подходила, да и они её не трогали: за щипок или сказанную сальность Устинья не раздумывая била в лоб.

– Устька, да что ж ты, лиходейка, творишь?! – ужасалась её единственная подружка, конопатая смешливая Танька. – Пошто ж ты Яшке всю харю разнесла, чем он провинился-то таковым?! Ну, ухватил тебя малость за бок, ну так не в обиду же!

– Я ему не горохова гряда, чтоб меня щипать, – следовала мрачная отповедь. – Пущай бога благодарит, что живой сбежал, вдругорядь не так угощу!

– И кто тебя, неласковую такую, замуж-то возьмёт?.. – тосковала Танька.

– Очень надобно – замуж… – сквозь зубы говорила Устинья. – Возьмёт вот этакой прыщ за себя да будет всю жизнь изгаляться, из-под кулака у него не вылезешь, а коли свекруха ещё… Много радости!

– Так ведь все люди так-то живут! – хмыкала Танька. – Другой-то житухи не припасено нам!

Устинья пожимала плечами, отворачивалась.

Между собой ехидные девки шептались, что посиделок Устька Шадрина не любит потому, что ей не во что нарядиться: ни праздничного наряда, ни лент, ни перстней у Шадриных не было и в заводе, и, постирав свои рубахи, девчонки сидели в избе нагишом до тех пор, пока единственная одёжка не высыхала. Но неласковая, разноглазая, оборванная «игоша» считалась лучшей сказочницей на всю округу, и её подружку Таньку загодя подкупали горохом и орехами, чтобы она уговорила Устю заглянуть на деревенский праздник.

Рассказать сказку Устя обычно соглашалась без долгих уговоров, спрашивая лишь: «Вам про что, про людей крещёных или про нечисть?» Её сказки «про людей крещёных» – о толстых попах, удачливых царевичах, красных девицах, богатырях и купцах – были захватывающими и смешными. Но гораздо больше Устя любила рассказывать про нехитрую деревенскую нечисть. Её домовые жили под печкой целыми семействами, ссорились, мирились, разводили мышей, женили детей, устраивали тараканьи скачки, спорили, чей сверчок голосистей поёт, делали смотрины невест-кикимор, и Устинья могла подробно описать и узор на рукавах невесты, и сколько корзин угля да шишек дано было ей в приданое, и каким глазом смотрела на неё шишига-свекровь. Водяной из рассохинского леса покупал себе в крепость русалок и, чтоб не плакали, дарил им речные жемчуга. Старый леший ревновал и с досады ломал деревья так, что на дорогах оказывались страшные засеки.

– Известно дело, кому, как не ей, всё знать-то про нечистую! – шептались после этих сказок девки. – Шадриха – знахарка, шептунья, и Устька завсегда за ней бегает – и по траву, и по корешок… Поди, бабка и научила! Эх, вот бы у ней допроситься приворот навести! Давеча я духу-то набралась, подошла – помоги, мол, должна не останусь… Так она, кикимора, на меня своими глазьями цветными так зыркнула, что я мало в сугроб не села! До сих пор в поджилках трясёт! А ведь умеет наверняка!

– Ничего она не умеет, – уверенно вступалась Танька. – Кабы умела – сама давно бы замужем ходила, а ведь не берут!

Устю действительно не сватали. Главной причиной была шадринская нищета: приданого за дочерьми Агафья не могла дать ни нитки. Но парней отпугивал и недобрый взгляд Устиньи, её неприветливость, нежелание отвечать ни на шутки, ни на заигрыши. На неё всерьёз обижались, утверждая, что Устинья больно уж горда и на посиделки приходит лишь для того, чтоб своими сказками «насобирать» вечно голодным сестрёнкам хлеба и сладостей.

– Так оно ж так и есть… – пожимала плечами Устя, когда Танька осторожно передавала ей эти сплетни. – Когда эти соплюхи ноют да с утра до ночи хлебца просят, к чертям на вилы пойдёшь, не то что к вам на вечёрку.

– А самой тебе будто и не в радость?

– Скажешь тоже… радость, – криво усмехалась Устинья. – Много счастья будто вас, визгух, слушать. А опосля ещё парни, дурачьё это, завалятся, да хмельные, винищем от них разит… Будто я от тятьки за жизнь не нанюхалась! Лучину задуют и пойдут вас, дур, в потёмках лапать, – а вы и рады, верещите, чуть изба не раскатывается… Тьфу!

– Ну, уж ты и впрямь загордилась, боярышня моя! – обижалась Танька. – Какого ж такого обчества тебе надобно? Господского, может, барского?

– Так и у господ, поди, всё то же, – хмыкала Устя. И умолкала, сумрачно глядя в стену. Танька пожимала плечами, но расспрашивать дальше не решалась.