Полынь – сухие слёзы

– И что ты, ей-богу, тётка Ага-а-аша… Рань-то экая!

– А я говорю – светает! Вам бы дрыхнуть только, а забыли – скоро Упыриха наша в тарантасе явится! Аль спин не жалко? Аль кому под красну шапку всхотелось?

– И то верно… Православные, вставай!

Устинья окунула ладони в сырую траву, потёрла лицо, встряхнула растрепавшуюся за ночь косу. Переплетать её было некогда: над лесом уже появилась чуть заметная, зыбкая полоска света. Косцы, ещё заспанные, зевающие, разбирали сваленные у стога косы. Когда над кромкой леса в золотистом сиянии появился край солнца и по земле торопливо побежали, прячась, ночные тени, цепочка крестьян уже мерно взмахивала косами, идя через широкий болотеевский луг вниз к реке. Из-под кос с писком разбегались мыши, вспархивали заполошные перепёлки. Роса, играя бликами света, вспыхивая радугой, тяжело скользила с падающих стеблей в сухую июльскую землю. Небо неумолимо светлело, наливалось синевой, таяли звёзды, растворялся в рассветном тумане рожок месяца. Со стороны деревни донеслись петушиные крики, мычание: к реке спускалось господское стадо.

– А наше-то некошено стоит… – протяжно вздохнул дядька Яким, отец рыжей Таньки: невысокий и жилистый, весь словно связанный из верёвок мужик в старой заплатанной рубахе. Вытянувшись на цыпочках и прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей, он вглядывался в даль – туда, где за рекой тянулись некошеные крестьянские луга.

– Тьфу, будь она проклята, Упыриха… – с сухой ненавистью процедила Агафья. – Не стой, идол, маши косою-то, ведь росу упустим… И вы там, кромешники, чего остолбели? Живо! Ночью, ежель бог поможет, и своё докосим.

– Траву жалко, Агашка… – горестно бормочет Яким, сгибаясь ещё больше над неотбитой косой Усти. Агафья яростно вытирает рукавом пот со лба, крепче перехватывает свою косу и взмахивает ей. Над травой взлетают, искрясь и вспыхивая, брызги росы.

Засмотревшись на всё это, Устинья сбросила оцепенение, торопливо схватила у Якима свою косу и, сильно взмахивая ей, пошла широкой полосой вслед за остальными. Вскоре пот побежал по лбу, перехваченному травяным жгутом, загорелась спина и плечи под рубахой, но некогда было смахнуть бегущего по шее жука или хлопнуть слепня: роса уже сохла под жгучими лучами, а косить нужно было много.

Солнце уже высоко поднялось над макушками леса, когда на дороге показались очертания бесформенного, похожего на коробку, сплющенную с одного бока, тарантаса, запряжённого пузатым серым мерином. Когда экипаж приблизился, косцы чинно выстроились вдоль дороги, поснимав шапки и согнувшись в поклоне до земли. Бабы на всякий случай даже стали на колени.

– Здоровья на долгие годы, Амалия Казимировна… – послышались робкие голоса, когда из кривого тарантаса медленно, торжественно вышла Амалия Веневицкая. Её серое платье домашнего полотна было чистым и аккуратным, из-под накрахмаленного чепца не выбивалось ни волоска. Желтоватые, пронзительные глаза мгновенно обежали ряды скошенной травы, остановились на согнутых у обочины фигурах крестьян, и те склонились ещё ниже.

– Поспели? – отрывисто спросила Веневицкая, через головы крестьян глядя на Агафью.

– Как видеть изволите, – хрипло сказала Агафья. – Самую малость осталось, там, у ложка…

– Так росы уже нету? Не могли, подлые, затемно подняться да пораньше начать?!

– Помилосердствуйте, и так уж на месяце поднялись. Почитай, что и вовсе не спали! Какой уж день в поле-то ночуем… – сдержанно, не переставая кланяться, говорила Агафья. – В ложке-то росно ещё, тень… Уж не прогневись, Амалия Казимировна, доспеем.

Веневицкая, уже взбираясь в тарантас, сухо приказала:

– Девкам после покоса – в лес, по ягоду. После – все корзины на барский двор.

Крестьяне снова безмолвно склонились до земли. Кособокий тарантас тронулся с места и со скрипом покатился по дороге.

– Из тришкинских покатила душу вынать, сулема… – сплюнула Агафья. И тут же зычно заорала на притихших девок: – А вы чего выстроились? Живо ложок докашивать! А то с этой станется, последний наш денёк у нас заберёт!

– Хоть бы чёрт её саму забрал, нам на счастье… – сквозь зубы сказал Яким и неловко побежал через луг по колючим пенькам скошенной травы. За ним припустили и остальные. Устя метнулась было вслед за матерью, но рыжая Танька поймала её за рукав:

– Поглянь – никак, Силины едут?

Усталое лицо Устиньи потемнело ещё больше. Загородив от солнца глаза ладонью, она всмотрелась в дорогу, по которой катила, приближаясь, телега, запряжённая бурой лошадкой.

– Они, – отрывисто сказала она. Танька просияла и, подхватив мокрый от росы подол сарафана, выбежала на дорогу. Когда телега подкатила ближе, она низко поклонилась, выпрямилась, разулыбалась. В телеге, свесив ноги наружу, сидели старый Силин и его сын Антип. Младший, Ефим, правил лошадью.

– Бог в помощь, Танька! – крикнул Прокоп.

– И вам того ж, Прокоп Матвеич! – звонко отозвалась она. – Косить, что ли?

– Куды, откосились уж, соннышко-то высоко… А вы неуж не успели?