Полынь – сухие слёзы

– Да, и я тож видала, – подтвердила Акулина. – Всё-то поле она перешла, к стаду двинулась… Но тут уж я заревела и бегом! Устька, ты не знаешь ли чего?

– Почём мне-то знать? – огрызнулась Устинья.

– Ну, как же! – хмыкнула Акулина. – Тебе по чину знать положено!

– Это у тебя аж два чина – дура и дурачина! – вскипела Устя. – Ничего я не знаю!

– Никак, родню покрываешь? – не унималась Акулина, хотя подружки давно уже опасливо дёргали её за сарафан. – Да что вы меня теребите, девки, сами, что ль, не знаете, кто на селе ведьма? По целым дням в лесу пропадает, всё-то травку ведовскую дёргает! Вы у ней попросите приворот сделать – не откажет, только для виду поломается! Вон же, подружке-то своей какого парня наворожила, да и себя не обидела! Вот только наворожить-то смогла – а женить на себе – всё никак! И почему только…

Закончить Акулина не успела: загорелый, крепко сжатый кулак Усти с размаху влетел прямо в её нос. Взвыв, девушка повалилась на дорогу; Устинья тут же оказалась верхом на ней, молниеносным движением намотала её косу на руку и с силой несколько раз ткнула Акулину лицом в землю. Истошный вой перешёл в сдавленный хрип. Остальные подружки столпились в стороне, не решаясь вмешиваться.

– Угомонилась, холера?! – тихо, без злости спросила Устинья. – Всю отраву из себя выхаркнула, змея?! Что ж ты не уймёшься никак?! Да не нужен мне Антип твой! Забирай себе взад, коль можешь! Что ж ты за три года его назад к себе не перетянула-то, коль любый такой?! Что ж он-то с тобой убёгом не окрутился, тятьки не послушавши?! Тьфу, и смотреть-то на тебя пакостно… Змеища! Дядька Прокоп сыновьям нас с Танькой сосватал, перед ним и голоси, правды требуй, коль храбрости хватит! А ко мне не лезь, не то больше не пожалею – враз без зубов оставлю! Дура кромешная! – Она резко поднялась, оттолкнув всхлипывающую Акулину, отошла в сторону. Подбежали подруги, со страхом косясь на Устинью, помогли пострадавшей подняться, подали отлетевшую в сторону корзину, клок травы – утереть кровь, обильно бегущую из носа, уговаривая, потянули по стёжке к лесу. Мрачная Устинья и тихонько вздыхавшая Танька шли позади всех и вскоре отстали.

Танька на ходу, не останавливаясь, наклонилась и сорвала целую пригоршню кислой заячьей капустки, росшей у тропинки. Сунув всю горсть в рот, она невнятно пожаловалась:

– Уж нутро всё от этой травы корчится, спасу нет… Хлеба-то доброго года четыре не видели, всё с этим сеном пополам да с мякиной… Вот за Ефимку Силина выйду – первым делом нажрусь по горлышко… а потом ещё раз… и ещё… и пусть свекровь опосля хоть убивает! Скорей бы уж! На сытое брюхо никакой кулак не страшон – ни свекрухин, ни мужнин!

– Так ты за Ефимку замуж хочешь, аль за харчи его? – без улыбки поддела её Устинья. Танька насупилась, исподлобья взглянула на подругу, снова тихо вздохнула. Пожав плечами, созналась:

– Знаешь, Устька, может, оно и грешно… Но я б за пень горелый, не только за Ефимку, пошла б – лишь бы в брюхо пихать кажный день. А Ефимка – он что ж… Не хужей других. Понятно дело – не Антип, тебе-то больше моего свезло… Но, может, с годами перебесится, хороший мужик станет. Только б скорее замуж-то! И жить с тобой в одном дому будем, сестрёнками!

– Ду-урёха… – по-мужски присвистнула сквозь зубы Устя. – Коль так и дале пойдёт – век мы с тобой в девках просидим!

Никакой печали в её голосе не слышалось. Некоторое время девушки шли не разговаривая. Танька дожевала заячью капустку, проглотила, сморщившись. Уныло попросила:

– Устька, ты бы мне хоть травки какой присоветовала, чтоб пузо от мякины-то не крутило, а?.. Устька! Эй! – Танька недоумённо обернулась. Подруги не было.

– Свят-свят-свят… Устька, где ты? – испуганным шёпотом позвала Танька. В ответ – тишина, лишь чуть покачиваются стебли белой кашки. Танька проводила глазами болтающую вереницу подруг, уже входящих в лес, неуверенно пошла было за ними, но, подумав, повернулась и припустила назад.

Казалось, Устя исчезла бесследно: на цветущем лугу не было ни души. Танька, углядев в траве чуть заметную тропку, подобрала подол сарафана и побежала по ней, перепрыгивая кротовьи холмики и морщась, когда босая нога наступала на колючий стебель чертополоха. Добежав до середины луга, Танька растерянно остановилась, огляделась.

– Устя! Где ты, дура? – уже совсем испуганно позвала она, – и вдруг увидела в нескольких шагах, в зарослях иван-чая, русые детские головки. Радостно ахнув, Танька ринулась по траве напрямик – к ним.

Детей, сидевших кружком в примятой траве, было человек двенадцать – осунувшихся от недоедания, с запавшими щеками, бледными, грустными личиками. Двое мальчишек лет по шести старательно жевали заячью капусту, худенькая девочка в рваной рубашонке до пят закусывала «орешками» кукушьей травки и ими же кормила из ладони крошечного братишку. Чуть поодаль ползали на коленях Устиньины сестрёнки, собирая в подолы рубашек щавель. Когда из травы появилась растрёпанная, взмокшая от бега Танька, они в замешательстве переглянулись. Танька, впрочем, этого не заметила.