Полынь – сухие слёзы

– Проходь, – велел Савка. Акулина колебалась, и он сердито прикрикнул на неё: – Заходь, девка, сказано тебе! Не на дворе ж о деле толковать! А коль не надобно, так и проваливай!

– Господь Вседержитель… – прошептала Акулина. Глубоко, словно перед прыжком в воду, вздохнула и быстро вошла в избушку колдуна.

Ещё из сеней в лицо ей пахнуло вонью, и к горлу поднялась волна дурноты. Стараясь не дышать, Акулина заглянула в горницу. Там было сумрачно; невидимый хозяин, приглушённо ругаясь, чем-то гремел в углу. Когда глаза девушки немного привыкли к темноте, она разглядела небольшую, очень грязную комнату. По углам валялся хлам: на глаза Акулине попался сломанный обод от колеса, разбитая корчага, закопчённая и погнутая самоварная труба, какие-то тряпки, скрученные в жгут и брошенные возле печи, покрытой жирными хлопьями сажи. На липком, нескобленом столе валялись коровьи рога, гвозди, пучки трав, куриные кости, стоял полупустой водочный штоф и немытый стакан. Надо всем этим, надсадно гудя, кружили мухи. В красном углу, как ни таращила глаза гостья, не было видно ни одной иконы. А с полатей горели жёлтые глаза. Глаза в упор, не отрываясь, смотрели на обмеревшую Акулину.

– Брысь, холера! – проворчал из-за печи Савка, и огромный чёрный кот, спрыгнув с полатей, начал важно расхаживать по полу. Акулина прижалась спиной к стене. Хозяин дома меж тем продолжал ожесточённо копошиться за печью. Наконец он появился, распространяя вокруг себя облако перегара: взъерошенный, мрачный, в надетом наизнанку кожухе с отрезанными рукавами. Блестящий, чёрный глаз сумрачно взглянул на оробевшую вконец Акулину.

– Знаю, зачем явилась, – первым делом объявил Савка, смахивая со стола всё, что на нём лежало, прямо на пол. – Давай кажи.

Акулина, трясясь и недоумевая, откуда колдуну может быть известно то, что ей пришло в голову лишь минувшей ночью, развернула на липкой столешнице свой узелок. Внутри оказалась чистая рубаха и свёрток белёного холста.

– Маловато даёшь, красавица, – огорчился Савка, сощурившись на подарок. – Дело-то твоё трудное будет.

– Чего ж тут трудного, Савелий Трифоныч, помилуй! – осмелилась возразить Акулина. – Немного прошу – законного жениха вернуть! Нешто тебе не под силу?

– Мне, милая, много что под силу, – важно заявил Савка, судорожно вспоминая про себя – кто являлся Акулькиным женихом. – Только здесь дело куда какое трудное… У тебя подаренье какое женихово имеется?

– Нету…

– Вовсе?! – поразился Савка. – Что ж это за жених этакой, что пожадился невесте подарочка?

– Так уж вышло, – сухо сказала Акулина. – Нешто без этого никак, Савелий Трифоныч?

– Можно, да тяжело будет… – Савка нахмурился. Акулина ждала, умоляюще глядя в нечистую, заросшую диким волосом рожу колдуна. Тот походил по горнице, пнул подвернувшегося под ногу кота, отошёл за печь и вернулся оттуда с жестяной миской, до краёв налитой тёмной водой. Миску Савка поставил на стол и, растопырив пальцы, принялся над ней бормотать. Акулина, у которой со страху зуб на зуб не попадал, старалась даже не смотреть в ту сторону и, едва шевеля губами, читала про себя «Верую».

– Не молись у меня, дура, не молись! – грозно прикрикнул, не оборачиваясь, Савка. – Выгоню!

Акулина покорно смолкла, дрожа с головы до ног.

– Поди-ка вот сюда, – велел Савка и за руку притянул трясущуюся девушку ближе к столу. – Ну-ка, в воду глянь! И жениха свово по имени громко трижды позови! И сразу – прочь, не то как есть ослепнешь!

Обмирая от ужаса, Акулина нагнулась над колышущейся тёмной зыбью и срывающимся шёпотом позвала:

– Антип Прокопьич!..

– Громче, дура, не расслышит! – повысил голос Савка.

– Антип Прокопьич, Антип Прокопьич! – во всю мочь выкрикнула Акулина. Савка сильным толчком отбросил её от стола и нагнулся над миской сам. Акулина не могла видеть, каким ликующим, бешеным огнём загорелся единственный глаз деревенского колдуна. «Вот оно что! Антипка Силин… Подарков не дарил, стал быть, и замуж не звал… Вестимо, коль он три года с Устькой Шадриной сговоренный… Ох, хорошо, ох, хорошо… Ну, Шадриха, пожди у меня теперь!.. Ох, свезло, ну и свезло же! Послала судьба дурищу эту… Всё, Шадриха, будешь Савку-колдуна век помнить!»

Выпрямился Савелий с мрачным, суровым лицом.

– Плохи дела, девонька, – опечаленно сказал он. – Куда как плохи. И холст свой забери, и рубаху… Не возьмусь я.

– Да… Отчего ж, Савелий Трифоныч? – чуть не плача, спросила Акулина. – Тут делов-то – заговор остудный нашептать! Эта змея Устька его присушила, видит бог, присушила! Сама нищая, так в богатую семью захотелось! А мы с Антипушкой ещё когда уговаривались! И слово он мне давал, и обещал, коль тятька не согласится, убегом со мной обвенчаться! Ежели тебе мало, так я опосля Спаса ещё холстины принесу да жита…

– Дура ты, девка, дура, – грустно сказал Савка. – Не надобно мне твоё жито, мне своя жизня дорога. Нешто не знаешь, что Устька – ведьма? Бабка её колдунья, а сама Устька – втрое! Мне с ней вязаться – себе дороже, вся сила лесная, вся нечисть подземная за неё стоит! Давеча ураганом ржи за рекой поваляло – думаешь, чьё дело-то?