Полынь – сухие слёзы

– Да что тут говорить-то?! – визгливо перебила её тоже простоволосая, с перекошенным от неостывшей ярости лицом Фёкла. – А ну, бабы, закончим божье дело! Их тут трое, а нас-то – пытнадцать! И господня сила с нами! А-а, бей ведьму!.. Она детей наших голодом морила, в могилку сводила, а мы тут уговоры слушаем!!!

С пронзительным воплем Фёкла кинулась к лежащей на земле Усте, бабы, опомнившись от минутной растерянности, бросились за ней, и Прокопа немедленно сбили с ног. Казалось, уже ничто не остановит слепых от бешенства женщин… Но над чёрным полем взметнулся вдруг отчаянный, полный ужаса и боли вопль:

– А-а-ай! Отруби-ил, нечистый!!!

И хриплый рык:

– Прочь, стервы! Головы расколю!

Бабы остановились, налетев друг на дружку; кто-то споткнулся, кто-то упал. Разом наступила тишина, перебиваемая лишь отрывистыми, испуганными всхлипами Фёклы. Месяц краем, словно с испугом, выглянул из-за облака, серый свет залил пустое поле, упал на лицо Ефима, стоящего с топором в руках возле Устиньи. Та силилась подняться, схватившись за ногу Ефима, но голова её падала, глаза заливало кровью. Мать кинулась к ней, обхватила, сквозь зубы, сдавленно завыла:

– Дитятко, дитятко моё, да за что же, господи, за что-о…

– Убью, паскуды… – тихо, сквозь оскаленные зубы повторил Ефим. Его неподвижное лицо с окаменевшими желваками было страшным, в глазах бился серебристый лунный свет, и бабы, крестясь, невольно попятились от него. Фёкла, которой Ефим успел ударить топором по руке, всхлипывала, зажимая рукой рану, из которой толчками била тёмная кровь. А сбоку уже подошёл, неспешно и спокойно, Антип с кривым суком наперевес и застыл, чуть наклонившись вперёд, рядом с братом. Прокоп, поднявшись с земли, крепко взял в руку тяжёлое кнутовище и встал около сыновей.

– Не надо, тятя… Один я… – не глядя на него, процедил Ефим.

– Замолкни, крапивное семя, всмерть запорю… – чуть слышно ответил ему Прокоп и громко позвал: – Ну, бабьё, давайте! Авось сам-пятнадцать и уложите Силиных-то, да только что вам опосля за Силиных будет – не думали? У Упырихи не задержится, острог за счастье станет!

Бабы растерянно переглянулись.

– Постой, Прокоп Матвеич, то дело доказанное, ведьма же она! И сама созналась! Для ча грешите?.. – начала было снова Марья. И запнулась на полуслове: из темноты вновь послышался тревожный, приближающийся стук копыт.

– Ос-споди, да кого ж ещё несёт?.. – пробормотала Лукерья… И в тот же миг на поляну карьером влетел почтенных лет саврасый мерин. Видно было, что стремительная скачка далась ему нелегко: худые, тёмные от пота его бока ходили ходуном, с морды падали клочья пены, он дрожал всем телом. Со спины саврасого кубарем скатился Васька, а следом, чуть не в протянутые руки парнишки свалилась встрёпанная, со сбитым на затылок платком Шадриха.

– Жива Устька? – тяжело, едва переведя дыхание, спросила она.

– Жива, кажись, – хмуро ответил ей Прокоп.

Шадриха перекрестилась дрожащей рукой. Обвела взглядом баб.

– Фёкла, чего это с тобой?

– Ефимка, ирод, топором рубанул… – жалобно отозвалась та. Сочащаяся кровью рука не помешала ей, однако, проворно отползти в сторону.

– Во-от оно, значит, что… – протянула Шадриха. – Ну-ка, покажь. Да покажи ты, дура, чего ширяешься?! Кровищи эвон сколько натекло, изойдёшь, безголовая!

Фёкла боязливо, перекрестившись украдкой, протянула руку, и Шадриха склонилась над ней. Мимоходом привычно бросила в сторону:

– Устька, вырви красну травку…

Устинья начала подниматься. Ещё не остывшие, ощетинившиеся бабы не сводили с неё глаз, готовые в любой миг броситься на ведьму, но Устя вставала медленно, одной рукой держась за землю, другой – цепляясь за запястье Ефима. Тот, осторожно поднимая девушку одной рукой, во второй по-прежнему держал топор и обводил поляну острым волчьим взглядом. Встав на ноги, Устя покачнулась, растрёпанные волосы упали ей на лицо, прилипли к кровяным потёкам. Она отбросила с лица слипшиеся пряди и медленно, словно по льду, пошла к краю поляны. По толпе женщин пронёсся настороженный ропот.

– Убегёт… Сбежит, проклятая… В лес брызнет…

Но Устинья никуда не «брызнула». Согнувшись и держась за ствол дерева, она искала что-то в серебристых лунных пятнах, прорезанных стрелами травы. Наконец нашла, выдернула несколько стеблей с длинными, узкими листьями; шатаясь, подошла к бабке.

– Эта, бабуш?

– Умница, – не повернув головы, похвалила Шадриха. Взяв из рук внучки траву, быстро и сильно растёрла её в ладонях и пришлёпнула на руку Фёклы. Раздался визг.

– Терпи, – зло сказала Шадриха, кинув на бледное лицо женщины короткий взгляд исподлобья. – По-хорошему, тебе, подлянке, высушить эту руку надобно. Греха на душу брать не хочу из-за вас, паскудниц…

Васька тем временем подпрыгивал посреди поляны и постанывал от нетерпения, силясь привлечь к себе взгляды, но никто не обращал на него внимания до тех пор, пока он не потянул за край рубахи старшего Силина.

– Дядька Прокоп… Прокоп Матвеич…

– Чего тебе, огурец? – хмуро, не поворачиваясь спросил тот.