Полынь-трава

— Во мне берет верх провинциальный сердцеед,— сказал я ей однажды,— и от его имени мне хотелось бы заметить, что вы начинаете нравиться все больше и больше; я был бы очень признателен за совет, как мне поступить.

Элен ответила, что мне не следует произносить на немецком такую длинную фразу, что я не совсем точно построил ее, после чего спросила, не у малайцев ли научился я столь непринужденно укреплять знакомства, и... несколько дней не проявляла интереса ко мне.

Я имел возможность понаблюдать за Элен со стороны. Она хорошо плавала, спокойно, с неженской выдержкой играла в преферанс.

Постепенно образовался довольно большой круг юных американцев и англичан, старавшихся обратить на себя внимание Элен — кто остроумием, кто щедростью, а кто спортивной подготовкой и умением играть в теннис.

— Ну, как наша немка? Не провороньте ее,— наставительно сказал мистер Аллан. И добавил: — Девушка она действительно интересная, а семья... Очень полезная, может быть, семья.

Через три дня мы с Элен помирились и вместе проводили время. Еще через две недели я сделал предложение.

Начался безмолвный многозначительный торг. Оказалось, что папа Функ собирался открыть филиал «Серебряного кофейника» в соседнем с Мюнхеном городке Фюрстенфельдбрукке, откуда был родом. Он считал, что, облагодетельствовав таким образом родной городок, увековечит свое имя в его истории. Судя по всему, это был папин идефикс. Скажу честно, это мне не очень нравилось, потому что воплощение идеи в жизнь потребовало бы никак не менее двадцати—двадцати пяти тысяч марок, причем это только на первое, так сказать, время. Элен говорила о предполагаемой покупке и о брачном контракте как о чем-то само собой разумеющемся. В ее семье финансовыми проблемами занималась мама. Коротая вечера за картами, мы перекидывались лаконичной информацией, причем обмен был весьма многозначителен. И мать и отец Элен считали, что только финансовое благополучие позволяет смело и надежно смотреть вперед и пускаться в плавание по бурным волнам житейского моря. Я же, рассказывая об этой истории мистеру Аллану, понимал, что все рассуждения родителей Элен останутся разговорами, если я не услышу от него одного-единственного слова: «Да». Он задумался и сказал:

— По-моему, это будет справедливо. Мужчина должен входить в новую семью на равных. Я думаю, что не стоит мелочиться. Скажи Функам, что этот дом в городке... Фюрстен... Фюрстен...

— Фюрстенфельдбрукк,— подсказал я.

— Передай им, что ты готов внести половину за этот дом.

— Половину? — переспросил я, решив, что ослышался.

— Только один совет: ты не сразу скажи, что готов. Когда зайдет разговор непосредственно о деле, задумайся на минуту. Полезно взять в руки пепельницу или что-нибудь, что будет поближе, покрутить и начать долго смотреть в одну точку: или на пепельницу, или на зажигалку, или на портсигар. И будто бы размышляя, прикидывая — так обычно поступают деловые люди,— не торопясь, солидно заяви им, что искал, куда бы приложить капитал, и рад, что такая возможность появилась. Правда, ты не мыслил в масштабах столь далекой страны, как Германия, но... В общем, скажи просто, без всякой сенсации, что готов заплатить... И предоставь это дело мне.

— Сердце подсказывало мне, что твоя поездка на Багамы не кончится добром,— печально сказала мама.— Разве мы с отцом заслужили это? Женишься, а мы даже не ведаем на ком. Знаешь ли ты, как часто бывает обманчивым первое впечатление и каким предательским — чувственный порыв?

— Мама, ты немка. Разве тебя не утешает то, что я выбрал немку и еду на землю твоих предков?

Она посмотрела удивленно:

— А ты знаешь, что происходит сейчас на земле моих предков, кто и как хозяйничает там?

— Мама, дай мне совсем немного освоиться, и я вызову вас.

Отец не позволил себе расчувствоваться. На прощание крепко обнял меня и произнес одно только слово: «Верю».

Я довольно быстро переквалифицировался в делового человека; работа у меня была не такая, от которой переутомляются. Мне надо было следить за порядком в «Серебряной чашке» — так называлась наша новая кофейня в Фюрстенфельдбрукке. В течение вечера я раз или два заходил в бар, оглядывал хозяйским оком, как идут дела, и удалялся, пропустив рюмку-другую шнапса или бокал глинтвейна.

«Серебряная чашка» помещается в подвале трехэтажного особняка. Он облицован светлым камнем, имеет окна без переплетов, выступы и ниши по фасаду. На втором этаже гостиная, столовая и спальня, а на третьем — мой кабинет и библиотека. Над входом в кофейню на массивной цепи висит большая блестящая чашка. Вечером при искусственном освещении она дымится — создается впечатление, что в нее налит горячий кофе.

В подвал ведет крутая и узкая лестница, по которой можно спускаться, только опираясь о перила. При каждом шаге вступившего на нее лестница слегка поскрипывает.