Ползущие в ночи

Да, да, плоть – это пища, труп – это мясо, кровь – вино, а разделанный, непрожаренный труп – это хлеб, который нужно преломить ужасными руками, чтобы затолкать его в пасти прожорливых упырей. Все сходится, все работает, и все это имеет прекрасный смысл, верно? Ну... ВЕРНО?

И, Боже, так и есть, о, Боже милостивый, возвышавшийся на своем престоле высоко над могильными ямами, в этом есть смысл. Здесь внизу не мужчины и женщины. О, нет, нет, нет, нет, пропади пропадом эта гребаная мысль, друзья и соседи. Это не были ни мужчины, ни женщины, ни люди, просто... просто... отвратительные, богохульные, выродившиеся существа, которые не могут существовать при свете, а вынуждены ползать в могильной тьме. Черви, человеческие личинки, питающиеся мертвецами, точащие когти о крышки гробов и зубы о кости.

И если счастлив ты, в ладоши делай хлоп, и никто не смеется, когда мимо проезжает катафалк... хи-хи-ха-ха.

Его разум плавал в этом бесконечном море безумия. Он вспомнил, как очнулся и увидел, что остальные ушли, а рядом было только какое-то древнее, тонкое, как палочка, существо. Это была женщина, невероятно старая, ее лицо было скрыто под копной серовато-коричневой шерсти, в бесцветных волосах застряли палки и комья грязи. Ее грудь корчилась от каких-то ужасных судорог, как соски у матери-свиньи. Она сидела в углу, глядя в одну точку и покусывая собственные пальцы. Сент-Обен слышал скрип ее зубов, влажный и отвратительный звук ее чмокающих губ и пытливого языка.

И это было достаточно плохо, достаточно плохо было оказаться в ловушке в этом ужасном логове, где люди были спрятаны, как толстые пауки в гнезде шершней, но стало еще хуже. Ибо там началась причудливая, агрессивная мелодия гортанного визга и тявканья. И он увидел, что звуки исходят от стены прямо напротив его собственной, эхом отражаясь от бесчисленных дыр, прорытых в глине... и в этих дырах были извивающиеся, деформированные, ужасные твари. Старушка поползла по полу и начала что-то рвать в камере прямо под Сент-Обеном. Он услышал влажный мясистый треск рвущейся гнилой ткани. Он был благодарен за мрак, потому что не мог видеть, что она взяла и чем кормила тварей в этих ужасных дырах.

Возможно, он не мог точно вспомнить свое имя, но он знал одно: он был в детской, его мариновали для этих кошмарных и беззубых детских ртов.

Он мог бы потерять сознание или залезть в какую-нибудь трещину в полу своего разума, где было темно, уютно и безопасно. Когда он открыл глаза, плесень ярко сияла, обнажая нечто такое, от чего его глаза закатились, а зубы дико застучали до боли в деснах.

Это... это... это... что это? Что это за штука выходит из тьмы?

Он не знал это, он знал только то, что это заставило его описаться.

Там что-то стояло... ну, не то чтобы стояло, а было подвешено на проводах, как марионетка, только это были не провода, а десятки, десятки и десятки веревочных нитей розового грибка, которые заполонили подземный мир пожирателей трупов. И они не совсем были привязаны к ней – потому что, о да, это определенно была она – но врастали в нее и выходили из нее, соединяясь с огромной розовой пульсирующей массой мерзкой ткани, которая выглядела почти стеганой, мягкой, губчатой ​​и извергающей перламутровые красные слезы. Веревочки тянули ее, растягивали, расплющивали и удлиняли, превращая ее в женщину и что-то совершенно не похожее на женщину.

При виде этого... ее... этого Сент-Обен издал звук где-то между хихиканьем и тихим криком.

От женщины исходила вонь.

Пахло кислой мочой, загрязненными сточными водами и трупами в зеленых прудах.

Она оседлала прекрасную розовую паутину, разве ты не видишь?

Да, теперь это было очевидно: сверкающая розовая паутина, которая росла внутри нее и вне нее, потому что она и грибок были одним целым. На паутины были нанизаны блестящие шелковые футляры и скопления рубиновых кровяных яиц, все это было украшено гобеленами из перьев, сотканными из паутины и паучьей марли, нити и лабиринт, смертоносное гнездо черной вдовы.