Помаши мне на прощанье

Грейс пыталась протестовать, но девушки были непреклонны, и она оказалась на чрезвычайно неудобной раме. Велосипед медленно катил по ухабистой проселочной дороге. Девушки пели на польском и вместе с Грейс – на ломаном английском, много смеялись, особенно когда Грейс соскальзывала с рамы, что случалось не так уж редко, но все же они добрались до дома куда быстрее, чем доковыляла бы Грейс.

Было слишком поздно, чтобы вскипятить достаточно воды для ванны, но зато на плите стояла кастрюля с блюдом, которое миссис Флеминг называла «стовиз»[9], состоявшее в основном из картофеля, небольшого количества оставшейся со вчерашнего дня говядины и всего, что удалось соскрести со дна сковороды. Это блюдо было воистину даром божьим для фермерских жен, которым приходилось ежедневно кормить несколько голодных молодых людей, тем более что картофель, как и все овощи, был не нормирован. Мистер Флеминг, как большинство фермеров в округе, выращивал картофель. Всю длинную холодную зиму Грейс привыкала к различным блюдам из картофеля, хотя ее любимыми оставались густой картофельный суп миссис Флеминг и стовиз. Ева и Катя жаловались, что жена фермера кладет очень мало приправ, и чем больше усваивали английских или шотландских слов, тем чаще рассказывали о вкуснейших польских блюдах.

Все трудармейки любили полек, хотя почти ничего не знали о них, если не считать того, что обе были католичками, которым удалось сбежать из разоренной страны. Обе мягко, но решительно отказывались говорить о побеге, говоря только, что в деле участвовали очень храбрые люди.

Грейс, которую волновало то обстоятельство, что она слишком жалеет себя, восхищалась мужеством девушек. Иногда она наблюдала за ними, гадая, что дает им такую отвагу. Катя, та, что постарше, была высокой и угловатой, но ее глаза, прекрасные спокойные глаза, в которых светилось страдание, говорили о том, что ей пришлось перенести. Ее густые длинные темно-каштановые волосы были зачесаны назад и крепко связаны лентой из крашеной шерсти. Ева была похожа на принцессу из сказки, с волосами, словно сотканными из волнистого светло-золотого шелка, длиннее, чем у Кати, и заплетенными в две косы, которые она укладывала на макушке, как маленькую корону.

Грейс никогда не забудет их чувство юмора и доброту.

Она была рада, что никто не упоминал о ее утрате. Она не могла найти в себе горьких чувств из-за «печальной потери», разве что слегка раздражалась из-за того, что даже после смерти Меган ничего не смогла выяснить, и непреодолимого чувства вины за то, что сестра оказалась полностью неспособной полюбить ее. Она погрузилась в работу, изнуряя себя, пока все мысли не вылетали из головы. Оставались только грязь, холод и ноющая спина. Остальные девушки, и особенно польки, любили дружелюбно похлопать ее по плечу, когда все рассаживались за кухонным столом, и старались уступить ей место у огня. Иногда она, к своей радости, оставалась одна и посматривала на бумаги, которые возможно, что-то ей откроют.

Ничего. Никаких свидетельств: ни о рождении, ни о браке. Ни одного письма, написанного в двадцатых. Может, они уничтожены Меган? Но если так – почему? Неужели никого не интересовала маленькая Грейс, появившаяся в Дартфорде, возможно, в компании монахини и принятая в дом покойной Меган Патерсон?

– О, Грейс Патерсон, – упрекнула она себя, – эти бедные девушки-польки даже не знают, живы ли их родные, и все же находят время утешить ту, которая, по их мнению, скорбит о сестре.

Она жаждала заверить окружающих: «я не скорблю, не тревожьтесь обо мне», но не могла, и вместо этого пыталась смириться с ситуацией, которую не могла изменить.

Письма из Дартфорда прибыли менее чем через неделю после ее возвращения. От миссис Петри, Роуз и Салли. Через несколько дней она получила письмо от Дейзи с рассказом о ее теперешней жизни. Радость и интерес к тем волнующим событиям, которые происходили с Дейзи, помогли Грейс пережить зиму. Она хотела бы написать Сэму в концлагерь, через Красный Крест, но застенчивость взяла верх, и она попросила Дейзи передать ему самый горячий привет.

Это было время тяжелой и часто грязной работы, тяготы которой усугублялись мерзкой погодой. Если не шел дождь, то сыпал снег, и хотя поля, покрытые белоснежным покрывалом, выглядели очень красиво, девушкам было не до любования природой. Катя и Ева, правда, любили снег и удивлялись постоянным жалобам других девушек. Была зима, а зимой всегда снежно.

– И снега еще немного, – пожала плечами Ева и подняла над головой руку, показывая, каким глубоким может быть настоящий сугроб.

– Сейчас я всем покажу! – крикнула Катя и, набрав горсть сухого снега, бросила в Фиону.

– И это ты называешь снежком? – отмахнулась Дженни, маленькая, круглая и обычно спокойная девушка. – Вот у меня настоящий снежок!

Следующие несколько безумных минут все семь девушек забыли о войне и тревогах и ребячились, как дети.