Помеченный смертью

Григорьев и Инга спустились к машине. Охранник в левой руке держал автомат, правой распахнул перед ними дверцу. Оба – Григорьев и Инга – сели на заднее сиденье.

– Едем, – скомандовал Григорьев водителю, а тот даже не спросил куда – маршрут был знакомый: улица Мироновская, двадцать четыре.

Город уже засыпал. Машин на дороге было меньше, чем днем. На Пушкинской площади усталый гаишник что-то раздраженно выговаривал остановленному им джигиту на иномарке.

– Завтра мы не сможем встретиться, – сказал Григорьев, глядя в окно.

– Почему?

– Много дел.

Она положила свою руку на его и легонько сжала. Наверное, так выражала свое сочувствие. Много дел, устанет, бедненький.

– А послезавтра?

– Тоже не могу. У меня до конца месяца все дни расписаны. Просто кошмар.

Инга отняла руку.

– Может, вырвусь как-нибудь, – сжалился Григорьев. – Позвоню тебе.

Инга не ответила, и он обернулся наконец. Она была строга и неприступна.

– Ну, только без обид! – сказал Григорьев, внезапно раздражаясь. – Я же сказал – занят.

Свернули на Мироновскую. Водитель остановил у знакомого подъезда. Лампочка тускло освещала в мелких выбоинах асфальт. Здесь, у подъезда, охранники Григорьева никогда не выходили из своей машины.

– Так я позвоню! – поспешно сказал Григорьев.

Он всегда суетился, когда чувствовал свою неправоту.

– Хорошо, – отозвалась Инга без энтузиазма.

Она хотела развернуться и уйти без традиционного прощального поцелуя, но Григорьев ей этого не позволил, потому что не хотел, чтобы их расставание сегодня выглядело как разрыв.

Дальше по улице, в ста метрах, Рябов вышел из машины.

– Может быть, за город как-нибудь съездим? – предложил Григорьев.

Это было как обещание будущей встречи. Инга пытливо заглянула в глаза своему спутнику. «Прав был Андрей, – подумал с тоской Григорьев. – Она уже видит себя если не моей женой, то постоянной любовницей. Надо рвать. В момент. Бесповоротно». Он только подумал так, но вслух произнести не осмелился. Кто знает, что у нее на уме. Еще закатит истерику. Прямо здесь, при водителе, при охране.

Рябов потянул к себе винтовку, но замешкался на несколько мгновений, потому что мимо проехала машина, осветив его фарами.

– Знаешь, я хотела тебе сказать…

Инга шептала, и было в ее шепоте что-то такое, что Григорьев понял – объяснения не избежать.

– Я хотела тебе сказать, что слишком серьезно ко всему этому отношусь.

– К чему? – поинтересовался Григорьев, едва удерживая вздох.

– К отношениям, которые между нами сложились. Я не хочу, чтобы у нас все было невсерьез…

– Ах, как прав был Бородин!

– Я не такая, пойми.

Григорьев вскинул голову.

– Я к тебе в жены не набиваюсь, – торопливо произнесла Инга. – Но только…

Судорожно вздохнула, перевела дыхание.

– Только прошу тебя, не относись ко мне, как к игрушке. Если для тебя все это не серьезно, если ты мной тяготишься – лучше уж пусть ничего не будет. Расстанемся – и все.

Легкий ветерок шевелил ее волосы. От этих волос исходил такой умопомрачительный запах – Григорьев знал этот запах – она пользовалась каким-то чудным шампунем.

– Ну что ты такое говоришь? – сказал он мягко. – Решила, что я хочу тебя оставить?

Привлек Ингу к себе и поцеловал в губы.

Поцелуй был очень короткий и оборвался внезапно, потому что пуля попала Григорьеву в голову. Капли мозга из разбитого черепа брызнули Инге в лицо. Она сначала ничего не поняла, лишь отступила на шаг от осевшего на заплеванный асфальт Григорьева, а из машины уже торопливо выскакивали охранники. Что-то мешало Инге рассматривать происходящее, она инстинктивно провела ладонью по лицу и увидела липкую кровь на своей ладони. И тогда она закричала. Крик был истошный, в доме стал зажигаться свет, и женский голос откуда-то сверху крикнул:

– Ингочка! Дочечка! Что случилось?!

И Инга потеряла сознание.

25

Часы на стене мерно отсчитывали время. Шесть тридцать утра. Даруев поднял на доктора красные после бессонной ночи глаза:

– Долго еще?

Доктор был выжат, как лимон, и у него даже не было сил пожать плечами, он лишь негромко произнес:

– Думаю, скоро.

Рябов полулежал в похожем на стоматологическое кресле и был похож на пребывающего в глубоком и спокойном сне человека. Доктор уже освободил его от датчиков.

– Я ему завидую, – признался Даруев. – Спит сном младенца.

– У него еще будут проблемы.

– Будут проблемы? – насторожился Даруев.

– Да, при пробуждении. То, что я называю реакцией возврата. Ему будет немного неуютно.

– Почему?

– Это как после операции. Человеку удалили аппендицит, и после этого – боль еще некоторое время. Почему? Ведь все прошло нормально, его, можно сказать, спасли от верной гибели, перитонит развивался, еще бы чуть-чуть – и все, но врачи успели – а боль все равно есть. Потому что организм потревожили, вошли в него нагло и грубо, с железным скальпелем. Здесь то же самое. Была одна память, ее забрали, вложили новую, а мозг протестует – вот вам и реакция возврата.

Рябов шевельнулся, и Даруев, предупреждающе подняв руку, в мгновение оказался рядом.

– Веки дрожат? – спросил из своего кресла доктор.

– Да.

– Значит, уже все. Потормошите его.