Поместье. Книга II

Ты был аскетом, отец, монахом без монастыря. Как китаец, ты окружил себя стеной, сложенной не из кирпича, а из Закона. Ты убежал, отец, ты спрятался. Чего ты боялся, Менахем-Мендл? Мира с его красотой, народов с их противостоянием, королей и феодалов, прекрасных дам и благородных рыцарей, даже поэтов и философов, на которых держится этот свет. Из поколения в поколение ты создавал для себя все больше ограничений, запрещал себе одну радость за другой. Все стало для тебя трефным, все стало мерзостью. Даже к своей Тирце-Перл ты не прикасался по две недели в месяц. Даже на цветок или дерево не мог посмотреть, даже музыка стала тебе противна. Даже в математике ты видел грех. Сидел над Талмудом и выискивал, как бы еще больше оградить себя от других народов.

Почему ты так поступал, Менахем-Мендл? Потому что они воевали, а ты хотел мира. Они дрались на дуэли из-за шлюх, а тебе были милы скромницы. Они служили худшему из идолов, телу, мимолетности, моде, силе, а ты хотел служить Богу, постоянству, вечности. Они убивали друг друга, а ты даже не понимал, ради чего. Ты называл их злодеями, всех этих эллинов, римлян, кельтов, саксов, славян. Вся их культура — язычество, искусство — разврат, армии — банды убийц, законы — жестокость, книги — бахвальство. А свои книги ты писал так, чтобы их невозможно было перевести на чужой язык. Твои заповеди были таковы, что их можно было выполнять только в гетто, между еврейским кладбищем и миквой. Христиане проповедовали их, а ты их соблюдал. Христиане обещали Царство Божие, а ты в нем жил. Тебя били, а ты не отвечал ударом на удар. На тебя возводили наветы, а ты молчал. На тебя вешали желтую звезду, и ты носил ее даже дома за закрытыми ставнями. Ты хотел от них только одного: чтобы они не замечали тебя, как ты не замечал их.

Но твои дети не пошли по твоему пути, Менахем-Мендл. Твоя Миреле ушла из гетто. Она хочет обнять всех: крестьян и рабочих, русских и турок, монголов и негров. За тобой не последовал никто, кроме кучки бездельников из синагоги, а она не успокоится, пока не сгинут все тираны и не развеются в прах все религии. Она хочет исправить все твои грехи, Исав, хочет разрушить стены твоего гетто, Иаков. Пусть она только выздоровеет и пересечет границу. Она тут же начнет привозить запрещенную литературу, делать бомбы, вести агитацию. Берегитесь, правительства, она будет бить вас вашим оружием… Она сама себе и суд, и полиция. Ее бог куда более жесток, чем ваши боги. Ее бог — это природа, случайность, бесцельность, материя. Как вы довели до абсурда религию, так она доведет до абсурда безверие…

Ну а ты, Азриэл? Ты так и стоишь на полпути между отцом и сестрой.

Из синагоги ты ушел, а бал, затеянный Ольгой, тебя пугает. Чего ты боишься, ешиботник? Не хочешь пить вино в день Девятого ава? Стесняешься танцевать с женами начальства? Неприятно пожимать руки, устроившие погром? Для таких, как ты, нет места в этом мире. Ни в одной стране, ни в обществе, ни на баррикадах. Ни Богу свечка ни черту кочерга.

Возвращайся в синагогу, Азриэл. Никому ты не нужен, бездельник несчастный. Кровь Менахема-Мендла течет в твоих жилах. Сам посмотри, что ты натворил по дороге от Ямполя до Маршалковской. Жену до сумасшествия довел, дочь гойкой вырастил, со злодеями связался. Взвалил на себя ношу, которая для тебя слишком тяжела, да еще и ненавистна вдобавок. Возвращайся, бестолковый. Назад, назад!

Есть теперь и «просвещенные» раввины, которые отвергают еврейскую изоляцию. Что ж, пусть они цитируют Тору и «Премудрость Иисуса сына Сирахова», пусть строят храмы, в которых звучит орган. Пусть восхищаются светской жизнью. Беги от них, Азриэл, беги. Если сидишь в кожевенной мастерской, не будешь пахнуть бальзамом. Если валяешься в грязи, не спрячешься от свиней. Брось это все: материализм и фальшивый идеализм, социологию и дарвинизм, их культуру и политику. Их полуправды хуже, чем целая ложь. Что толку от науки, если она не знает главного? Что толку от мудрости, если она отвергает первоисточник? Сколько бы они ни говорили, они ничего не скажут, что бы ни делали, ничего не доведут до конца. Пусть они смеются над еврейской изоляцией, но это праведность, святость и чистота. В ней есть надежда, а там — ничего, кроме скверны, жестокости и лжи!..

Азриэл вздрогнул. Миреле застонала. Через щель между шторами проник пурпурный луч рассвета.

Глава IV

1