Поместье. Книга II

— Да, но… Раньше я к чему-то стремился. Думаешь, большая радость лечить тут всяких? Моя жена — прекрасный человек, но она из Венгрии, это совершенно другой мир. На первый взгляд, казалось бы, такие же, как мы, но на самом деле у них все иначе. Они очень прагматичные, любят ясность: либо да, либо нет. У них нет ни наших сомнений, ни нашей веры. Я вырос на русской и польской культурах, это адская смесь. Ты замуж не вышла?

— Ты же сам знаешь, что нет.

— Да откуда я могу знать? Столько лет ничего о тебе не слышал.

— Потому что не хотел слышать. Предпочел отгородиться от меня стеной. Даже не выслушал моих объяснений. Другую сторону, так сказать.

— Какую еще другую сторону? А что я услышал бы? Факты сами за себя говорят.

— Какие факты? Знаешь, Александр, нельзя выносить приговор, пока не ясна каждая деталь. Во Франции женщина совершила убийство, а суд присяжных единогласно ее оправдал. Ее даже цветами осыпали. Когда узнали, сколько она вынесла, поняли, что она святая, а не преступница. А я никого не убила, разве что саму себя. И ты от этого только выиграл. Может, если бы я тогда к тебе приехала, ты был бы сейчас портным, а не врачом.

— Хочешь сказать, ты это ради меня сделала?

— Нет, этого я не говорила. Да и неважно, какая разница? Прошлого все равно не воротишь. А жаль. Жаль, что в восемнадцать лет у меня не было столько же ума, сколько сейчас. Твое письмо меня как холодной водой окатило. Я тогда уже заболела, казалось, еще немного, и без куска хлеба останемся. Фелюша совсем маленькая была. И тут появляется он. Вскружил мне голову, золотые горы наобещал. Грех о мертвых плохо говорить, но большего лжеца я в жизни не встречала. Да он ведь и сам себя обманул. Не хочу сказать, что я поступила умно. Когда потом об этом размышляла, мне казалось, что меня заколдовали или сглазили. Один Бог знает, сколько я слез пролила. Из-за этого совсем разболелась. Ты спросил, не вышла ли я замуж. Я-то нет, а вот ты женился. Знаешь, я даже подозреваю, что, когда ты отправил мне то письмо, у тебя уже была твоя венгерская невеста.

Ципкин поднял брови.

— Коли так, тебе причитается.

— Нет, ничего мне не причитается. Ни мне, ни кому другому. Я сполна заплатила за свою ошибку. Высшую цену!

Клара открыла сумочку, достала платочек и утерла слезы.

3

— А у тебя ведь сын в Варшаве? — спросила Клара.

— Да, Кубусь.

— Слышишь о нем что-нибудь?

— Иногда, редко.

— Она замуж не вышла?

— Сабина? Вышла.

— Что ж, люди устраиваются в жизни, никто не хочет остаться один. Александр, не думай, что я приехала у тебя милости просить или хочу Фелюшу на тебя спихнуть. Как я поняла, ей тут места нет. Я себе все это совершенно иначе представляла. Луиза выходит замуж, нашла жениха на пароходе. Но она хочет, чтобы Фелюша осталась с ней. Она сама старовата, чтобы родить ребенка, а ты знаешь, как они друг к другу привязаны. Я могла бы потребовать у тебя выплаты алиментов, или как это тут называется, но так низко я не пала. Одного хочу: чтобы Фелюша знала своего отца, а не считала себя незаконнорожденной. Пойди повидайся с ней. Это же твоя родная дочь! Мне-то уже ничего не надо.

— Где ты остановилась?

Клара снова назвала гостиницу.

— Почему там? Ну, неважно. — Ципкин понизил голос. — Моя жена ужасно ревнива, хотя я не даю повода. Венгры — люди странные. Очень религиозна, ест только кошерное и все остальное соблюдает. Я не поддаюсь, остаюсь атеистом. Сколько у нас скандалов из-за ее капризов! Когда у меня пациентка, она иногда подслушивает. Так что если хочешь продолжить разговор, лучше пойдем к тебе.

— Можно, только Фелюши сейчас нет дома. Луиза ее в гости взяла к своему французу. Я решила, что сначала лучше сама с тобой встречусь.

— Да, правильно. Тут у многих врачей кареты, но я не хочу становиться извозчиком. Кучера держать, как в Польше, тут слишком дорогое удовольствие, врач сам лошадьми правит. Здесь ко всему другой подход. Демократия — так, по крайней мере, они это называют. Все традиции с ног на голову поставлены. По вызовам пешком хожу или езжу на элевейтере. Это городской поезд, ты, наверно, уже видела. Жене скажу, что ты пришла меня к больному позвать.

— Если ты так ее боишься, может, лучше нам порознь пойти?

— Я не боюсь, и у тебя на лбу не написано, кто ты. Не думай, что я такая тряпка, просто не хочу ругани. И огорчать ее тоже не хочу. Ты не представляешь, как она переживает. Это тип такой.

— Понятно, понятно, я ведь тоже не деревянная, какой бы падшей ты меня ни считал. Только еще один вопрос: кто написал то письмо?

— Какое письмо?

— Письмо о том, что я тогда была в Париже.

Ципкин побледнел.

— Не знаю. Оно анонимное было.

— Ты тогда написал, что оно пришло из Варшавы.

— Нет, из Парижа.

— Оно у тебя сохранилось?

— Наверно, но надо поискать.

— А я, идиотка, сына подозревала, Сашу. На каком языке оно было? На русском?

— На русском.

— Значит, это он сам или его секретарь. Редкий подонок и вор. Вот уж правда, на все воля случая. Может, помнишь: Яша Винавер.

— Да, его любимчик.

— Он самый. Не знаю, что эта мразь против меня имела. Я ему ничего плохого не сделала.