Поместье. Книга II

Двадцать первого мая у пана Валленберга день рождения, и он послал приглашение доктору Азриэлу Бабаду. Валленбергу исполняется шестьдесят лет. Отмечать юбилей собирались больницы, приюты, богадельни, всевозможные благотворительные общества и культурные организации. Польские газеты напечатали его фотографию. Из Петербурга прислали медаль, его поздравили генерал-губернатор и обер-полицмейстер. Но пан Валленберг избегал принимать поздравления насколько это было возможно. В глаза льстят, а за глаза проклинают. Не проходило недели, чтобы на него не написали доноса в Министерство путей сообщения. Газеты, которые сейчас поздравляли Валленберга, не упускали случая его оскорбить, называли евреем, Шейлоком, пиявкой, неофитом, лакеем. Вся его жизнь и карьера — путь по канату над ямой со змеями. Из-за интриг каждые две недели новый кризис. Один Бог знает, сколько опасностей избежал Валленберг, сколько у него было бессонных ночей. Так с какой стати он будет отмечать юбилей? Ему не нужны поздравления конкурентов и завистников. Он решил пригласить на «именины» только родных, ближайших друзей да пару журналистов, которых собирался позвать в «Курьер». Пан Валленберг не любил речей, тостов и танцев. Он рассчитывал, что выкроит полчаса на разговор по делу.

Его давно занимала идея стать издателем и выпускать свою газету. Пресса не раз обвиняла его во всяких мнимых грехах. Пан Валленберг давно собирался свести счеты с публицистами, критиками и фельетонистами, но приходилось строить одну железную дорогу за другой, а на такие мелочи не оставалось времени. В конце концов, газетная бумага порвется, слова забудутся. Он прекрасно знал, что большинство писак можно подкупить добрым словом и приглашением на бал, а иногда и всего лишь двадцатипятирублевой бумажкой. Они запросто меняют свое мнение, смешивают с грязью правду и возносят до небес ложь. Конечно, попадаются исключения. Есть те, кто ценит слово, человека и правду. Таких Валленберг уважал. И теперь, когда строительство железных дорог в Польше приостановилось, а часть дел взяли на себя сыновья и зятья, Валленберг решил удовлетворить свои политические и издательские амбиции. Он не раз думал, что в нем проснулось еврейское отношение к слову. Но при этом Валленберг остался коммерсантом. Если предприятие не приносит прибыли, надо от него отказаться. «Курьер» должен не только проводить нужную Валленбергу политику, но издаваться на простом, понятном языке, печатать увлекательные романы, смешные фельетоны и интересные репортажи. В нем должны работать опытные корреспонденты и толковые администраторы. Определенные надежды Валленберг возлагал и на медицинские статьи. Публика болеет, поэтому ей интересно читать о медицине, но надо писать для народа, а не для того, чтобы показать, что доктор знает латынь.

3

Азриэл открыл дверь, и в кабинет из передней вошла пожилая еврейка в растрепанном парике и шали, наброшенной на плечи. Лицо — смуглое, с острыми скулами и чуть раскосыми татарскими глазами. Низкий лоб испещрен продольными морщинами, как разлинованный лист пергамента. На подбородке торчат несколько волосинок. В мутных глазах — страдание, губы кривятся, будто женщина жует что-то очень кислое. Она все время похрустывала костяшками пальцев, пока говорила.

— Доктор, дорогой, разве же я сама не знаю, что это сумасшествие? Знаю, все знаю, только от этого не легче. Хочу эти мысли прогнать, но никак. Голова мелет, как мельница, не про вас будь сказано. Как только он за порог, еще и по лестнице сойти не успеет, как начинается этот ад. А вдруг, не дай Бог, его на улице дрожки переедут? Вдруг он ногу сломает? Или потолок обвалится и ему голову размозжит? Или трубочист поскользнется на крыше, не дай Бог, и прямо на него свалится? Бандитов у нас на улице полно, с ножами ходят. Или горшок упадет на голову с подоконника, бывает, их на окно ставят, чтобы остудить. Да мало ли что может случиться? Бывает, такие мысли в голову лезут, что никакой сумасшедший не придумает. Доктор, милый, стыдно мне перед вами, да ведь больше и рассказать некому, кроме как врачу. Ученый человек поймет. Купила как-то легкие у мясника, положила в горшок вымачивать. Вода покраснела, а я смотрю и думаю: а вдруг это его кровь? А как его, если он в лавке? Знаю, что бред, а все равно. Хочу воду вылить, а руки дрожат. Думаю: это же вода, которой покойника обмыли. Так и не вылила. Соль беру, и снова та же история: его легкие, не иначе, хотя сама у мясника Мотла их купила. Пусть я сумасшедшая, но все понимаю. Соседкам-то ничего не рассказываю. Знали бы, что у меня на душе творится, на улице бы проходу не давали.