Помилование

По темной холодной улице они пошли туда, где жила Нюра. Он к ней не подался, и она к нему не прильнула. Так и шагали без единого слова, друг дружки не касаясь. Но шагнет она — и снег под мягкой подошвой ее валенка всхлипнет жалобно, шагнет он — и под мерзлым каблуком лейтенантского сапога взвизгнет с рыданием. Идут по темной земле два чужих человека, ничего друг о друге не знают. Ждет их двоих одна постель. Только согреет ли она их? Ласточкин верно сказал, по природе бойкая, говорливая, Анна при Янтимере застеснялась, потерялась как–то. Хоть и двадцать три ей всего, но мужских объятий Анна Сергеевна уже изведала немало и чистоту, безгрешность Янтимера угадала сразу. О, женщина на это чутка! И Анна почувствовала себя перед парнем виноватой. Первой заговорила она,

— А ведь я, лебедыш ты мой, намного тебя старше, мне двадцать три уже.

— И мне двадцать три, — соврал парень. — Я только с виду молодо выгляжу. У нас вся родня такая.

Почему он так сказал? Анну ли хотел успокоить, сам ли вдруг пожелал быть к ней ближе? А может, перед зрелой женщиной не хотел выглядеть мальчишкой? Наверное, так. А сердце свое выстукивает: «Нет, не та, нет, не та…» И Анна, кажется ему, не шагает рядом, а катится, словно клубочек. Белый–беленький клубочек. Будто он, Янтимер, как падчерица из сказки, пустил его перед собой и бежит следом. И клубок–то — не белая шерстинка смотанная, а сердце Янтимеро–во. Бежит Янтимер, спрашивает у встречных жалобным голосом: «Круглое клубочек–сердце не видали, милые?» Куда же оно катится, его сердце? Странно, чего только человеку на ум не придет… И правда, сердце его — ни тоски, ни любви еще не изведавший клубочек маленький, — куда оно заведет?

Вошли в дом, зажгли лампу. Но у Янтимера в душе огня не затеплилось. В круглом Нюрином лице ничего вроде неприятного нет. Чуть заострившийся носик, выпуклый лоб, густые брови, припухшие губы и маленькие ушки — все по себе будто бы и мило, а вместе — чужие друг другу, в один облик не льнутся. Словно бы каждое было назначено разным людям, а их собрали и отдали Нюре. Бывают некрасивые лица, однако все в них свое: и кривой нос, и косой глаз, и скошенный рот, и вислое ухо. А тут вот как–то не сладилось…

Нюра, быстренько взбив тесто, спекла оладьев. Попили чаю.

— Водки нет, не обессудь, — сказала она. — Отраву эту и в дом не пускаю. Зареклась. Из–за нее муженек мой подурил всласть и пропал из дому.

— А где он?

— Не знаю. Перед войной уехал куда–то, мне не доложился.

Анна Сергеевна притушила лампу и, не стыдясь и не бесстыдствуя, начала раздеваться. Осталась в одной исподней рубашке. Янтимер вздрогнул. Она прошла за занавеску, гулко взбила перину, подушки, потом легла. Проскрипела железная кровать…

— Ну, иди же… свет погаси… — позвала женщина совсем незнакомым ласковым голосом. Янтимер вздрогнул во второй раз. А сердце свое выстукивает: нет, не та, нет, не та, нет, не та…

Янтимер, торопясь, путаясь в одежде, разделся и прошел за занавеску. Шероховатая, в «гусиной коже» рука обняла его за шею. «Лебедыш ты мой, ах, лебедыш, не дрожи, не дрожи… не бойся, — зашептала Анна. — Дурачок… дурачок ты мой, — погладила по волосам, — беленький мой, сладенький мой…»

…В какой–то миг, когда был еще в полузабытьи, Нюра положила голову ему на грудь и заплакала.

— Анна! — в первый раз Янтимер назвал ее по имени. — Ты что?

— Мне ведь не мужика надо. Если бы мужика только, вон и Ласточкин есть. Мне ты нужен был — такой, чтобы сердце приворожил, чтобы всю взял, с душой и телом! Ой!.. — засмеялась она сквозь слезы. — Что я говорю? Я же и не знала тебя. Разве бывает нужен человек, которого не знаешь? Оказывается, бывает… Телом и душой, всей жизнью желала такого, чтобы по сердцу был, чтобы ни страха, ни стыда не знать, когда вместе… С тобой и не страшно, и не стыдно. Сколько уже месяцев ни один мужчина ко мне в дом не входил. Разве я виновата? Ласточкиных–то много…

— Ласточкин — парень хороший.

— Тебя сюда не любовь привела, — продолжала она, — неволей пришел. Потому и радости я тебе не дала. Прости, мой лебедыш…

Вдруг ревность уколола Янтимера. Лебедыш, это кто? Наверное, птенец лебедя. Кого она еще так называла, кого ласкала? На этой же кровати, под этим же одеялом?! И зря так подумал. Вчера, когда шли по улице, слово это пришло Анне на ум впервые. Нет, не оттого, что Янтимер напомнил ей птенца, который только–только учится летать, пробует встать на крыло. Так она подумать не могла, не в ее разуменье было бы. Такое белое, чистое, мягкое — лебедыш… Само с языка слетело.

— Ну, давай спать, — успокоившись, Нюра перелегла головой на подушку. — Ты мою несуразицу не слушай. Баба разнюнится, чего не скажет. — И она вдруг, потянувшись к нему, поцеловала его в плечо.

Слабая струйка тепла прошла по сердцу Янтимера. Прошла и растаяла, и потерялась. И больше не появилась.

— Спи, лебедыш. — Горечь прощания прозвучала в ее голосе.

Последнее слово, которое он услышал от нее, было это — «лебедыш».