Помилование

— Душа, душа… У всех душа имеется. Оттого и есть хочется… — Ласточкин пустился в глубокомысленные рассуждения. — Вы подумайте, вы хоть немножечко подумайте! Какие люди могут дуба дать! Зиновий Давидович Заславский… Может, в будущем из него новый Бах, Фейербах или Гегель получится. Вот протянешь ноги ты, лейтенант Бай Назаров, а вместе с тобой и новый Щепкин или новый Качалов ноги протянет… А горбун Тимоша? Может, он святой человек — пророк, может быть? Или возьмем Прокопия Прокопьевича Киселя… Великий коновал! Себя я не считаю. Я — ноль!

— Ладно, чего–нибудь придумаем, — сказал Кисель.

— А что? Что придумаем?.. Я ведь, Прокопий Прокопь–евич, еще и тебя к Нюре вести не могу.

— А чем я хуже? Пусть Байназаров свое обмундирование одолжит… я не такой привередливый, — усмехнулся Кисель.

Янтимер ткнул кулаком в спинку кровати.

— Анну Сергеевну не троньте! Она вам не уличная метла!

— Так–та–ак! — удивился Ласточкин. — Это что же выходит, сам не гам и другим не дам?

Янтимер молча отвернулся. Взгляд его упал на лежащий на подоконнике «Собор Парижской богоматери». Он схватил книгу, откинул дверцу чугунной печки и швырнул прямо в огненный зев. Заславский кинулся было спасти книгу, Байназаров крикнул:

— Не тронь! Тебе говорят, не тронь! — и бросился на кровать.

В печке пляшет–догорает Эсмеральда; лежит, корчась в судорогах, капитан Феб; стройный, красивый Квазимодо, все уродство которого выгорело в огне, улыбаясь, уже становится красным пеплом…

Топая громче обычного, уже из сеней подав голос, вошел в дом горбун. Телогрейка на сей раз застегнута, шапка сидит прямо, и голенища сапог теперь не хлюпают, — оказывается, Тимофей в новых ватных штанах. Передний горб почему–то еще больше выпятился. В правой руке у Тимоши освежеванная кроличья тушка, под левой подмышкой — буханка хлеба. Взмахнув тушкой над головой, он возвестил:

— Живем, братцы! Меня на должность определили. Первый паек дали. Приодели вот, хоть и не с ног до головы, а все же, — и он подбородком показал на ватные штаны. — Живем! И еще, ребята, сегодня ночью вагон на станции будем разгружать, уже договорился. Мука придет. Платить будут натурой.

После этого, громко простучав сапогами, он подошел к сидевшему на кровати Прокопию Прокопьевичу, достал из–за пазухи, из–под горба, рыжую мохнатую шапку.

— Командование, то есть мы сами, решили обмундировать тебя. Начнем с мудрой головы. Береги ее, державе понадобится, — и натянул шапку на голову Киселя.

То есть, конечно, до конца натянуть не смог, но макушку прикрыл. Рыжая мохнатая ушанка была на славу. Только вот не по колодке досталась. Но это мелочи. Весь «хотель» выразил шапке бурный восторг.

С той ночи, как разгрузили вагон, нужда ушла. Имея муку, Ласточкин поставил жизнь на широкую ногу. Иной раз на столе даже мясо и маслице стали появляться. А там и будущий командир бригады прибыл, с ним штаб и другие службы. Партизанщина кончилась, жизнь пошла на военный лад. «Хотель» понемногу пустел. Сначала горбун Тимоша ушел в свое сельпо. Но, приходя в город, всякий раз наведывался к друзьям, оставлял или бутылку водки, или кусок мыла, или две–три пачки махорки. Потом, когда бригада ушла на фронт, писал он Ласточкину и Байназарову письма. В начале апреля Прокопию Прокопьевичу вручили новое предписание и отправили в кавалерию. Перед отъездом все же порадовали, выдали полное обмундирование. Шифровальщик тоже в бригаде оказался лишним, и Заславский получил направление во фронтовую часть. Уехал довольный: как хотел, так и получилось. Пригрело немного, и цыганка Поля отправилась с ленинградскими ребятишками в теплые края. Остались только Янтимер и Ласточкин…