Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

При том, что Вера Кальман написала книгу подкупающе искреннюю, откровенную, без тени позы или желания себя приукрасить для женщины это, наверное, акт незаурядного мужества, — она, при всей своей трезвости, практичности и несентиментальности, ощущала себя именно героиней и именно оперетты. И трудно было ожидать чего-то иного, если помнить, что Вера Кальман двадцать пять лет прожила с Богом музыки, сотворившим свой особый музыкальный мир. Могла ли она, приобщившись Бога, Императора (так называли Кальмана), в свои неполные семнадцать лет не ощутить себя обитательницей этого блистающего мира и удержаться от искушения примерить один из его роскошных костюмов? А девушке в семнадцать лет какое платье не пристанет? Оно и пристало. Да так накрепко, что стало кожей, а не платьем.

Однако чувствовать себя обитательницей этого мира или быть погруженной в него — не одно и то же. Широко и непринужденно пользуясь всеми его благами, Верушка, судя по всему, чувствовала себя в нем достаточно чужой. Мир Кальмана во многом остался для нее загадкой. Она и не стремилась ее разгадать. Возможно, причиной тому была слишком большая разница в возрасте (ей семнадцать, ему под пятьдесят), возможно, нечто иное.

Этот мир остался бы загадкой и для нас, если бы не мемуары самого Кальмана и, что самое главное, если бы не его обворожительная музыка, столь понятная и близкая нашему эмоциональному складу и нашему мировосприятию, что в России она оказалась более жизнестойкой и чувствует себя больше дома, чем на собственной родине.

* * *

Феномен непреходящего воздействия этой музыки, ее властной заразительности занимает умы ровно столько времени, сколько она сама существует. Так что впору говорить действительно о загадке Кальмана. Кстати, прошедший сравнительно недавно советско-венгерский фильм так и назывался — «Загадка Кальмана». Он не избежал участи других, уже упомянутых фильмов о композиторах и еще больше смахивает на оперетту. Может, именно потому, что в его сценарной основе те же воспоминания Веры Кальман. Плюс музыка и сцены из оперетт. Понятно, что к разгадке нас он не приблизил. Однако серьезный, тонкий прозаик Юрий Нагибин — один из авторов сценария, — для которого, по его собственному признанию, Кальман «не просто важен, а важнее многого другого, да и не для меня одного»[1], может быть, ближе других подошел к одной из возможных разгадок феномена Кальмана, а заодно и этих мемуаров, написав уже после фильма книгу «Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана».

Книга эта не более чем беллетризованная реминисценция на тему беллетризованных воспоминаний Веры Кальман. Во всяком случае, в той части, что посвящена непосредственно Вере. Но, изложенные другим рассказчиком, увиденные под другим углом зрения, те же действующие лица и те же события приобретают совершенно иную смысловую подоплеку, иную психологическую мотивацию. И мы с каким-то запаздывающим пониманием, приходящим уже после прочтения, начинаем осмыслять роль Веры — жены, спутницы, матери троих детей — в жизни и судьбе Имре Кальмана — мужа, отца, просто человека. Блестящей жизни, если речь идет лишь о композиторе, если видеть и помнить только нескончаемую череду триумфов, мировую славу, огни рампы, искрящееся в хрустале шампанское, сияющие лаком бока «кадиллаков», миллионное состояние… Если видеть ослепительную Верушку, ее «девичье лицо такой светлой и радостной красоты, что вторично будет явлена человечеству спустя годы и годы в образе юной Мэрилин Монро. То же золото волос, синь глаз, кипень зубов в большой легкой улыбке, та же нежнейшая кожа, совершенная линия шеи и плеч… Длинные ноги, осиная талия, долгое юное тело…»[2].

…И жизни горестной, если вспомнить, что ослепительный, гармоничный и радостный музыкальный мир создавал одинокий труженик, не умеющий веселиться и развлекаться, прозванный угрюмым медведем, человек «с легкой рукой и тяжелым сердцем» — неуверенный, до смешного суеверный, отчаянный меланхолик и пессимист… Если понять бесконечное одиночество творца, боготворившего блестящую Верушку в манто из платиновой норки, заботливую, практичную, живущую так обнадеживающе близко и так безнадежно далеко: «Между Шиофоком на берегу Балатона, где родился я, и уральской Пермью, где родилась ты, пролегла целая пропасть. Образ мыслей у каждого из нас разный». Кальман создавал мир оперетты. Вера в этом мире жила и ощущала себя его героиней. Но самое поразительное, что суть этого мира, его плоть и кровь — музыку! — она почти не слышала. А уж чужая музыка и вовсе отторгалась.

Кальман, оказывается, с искренним восхищением относился к музыкальному новаторству, в особенности к мастерам джаза: в его доме бывали Джордж Гершвин, Кол Портер, Пол Уайтмен.

Кальман, оказывается, встречался в Будапеште с Клодом Дебюсси в пору, когда тот открыл для себя венгерскую народную музыку, влюбился в нее и, как пишет Нагибин, заклинал шире пользоваться ею. Не копировать, а попробовать передать ее свободу, скорбь, ритм и дар заклинания.