Помню тебя

С таким лицом — давно уже это было, она работала на ферме — мать кричала на бригадира: чтобы воду с реки возили! А потом снова таскала ведрами… И носили они с женщинами больше, чем нужно напоить телят, еще и в запарники: чтобы чуть сдобрить понуро мычащим отъемышам голимую мартовскую солому. Такое же беспомощное было у нее лицо, когда требовала с бригадира, самой невеликой помощи.

Потом приходила мать домой — не могла вынуть из печи чугун с картошкой, застуженные узловатые пальцы не удерживали ухват. Но все же в те послевоенные годы малорослая беловолосая Инна во взрослых ботинках на спичечных ногах могла проскальзывать чуть свет на ферму — хлебнуть молока. Была убродная ранняя роса или плотный снег, пропоротый затемно одною матерью, дымными столбами падал вниз свет через прогалы тесовой крыши коровника…

Сосед Гощенин останавливал ее, если спозаранок брод через росу был чуть протоптанней и темней, и говорил, не глядя в ее сторону: «Ты вот что, не ходи…» Коров в Бурцеве по дворам осталось раз-два и обчелся, правда, и ребятишек немного. Но за разбазаривание молока было строго. Страшней не было в ее тогдашней жизни — лететь с фермы… Она уже года в три знала, как «определять» тропинку. Но не всегда удержалась бы сама…

Изредко и утайкою «свой», а днем, на людях старательно строгий и озабоченный, Павел Антонович Гощенин был для крошечной соседки паническим перепугом и мысленной острасткой — в чем бы она ни провинилась, почтя до сознательных уже школьных лет. И скрытой привязанностью, тоже сродни испугу.

Был Гощенин и в самом деле немалой в те годы деревенской властью, председателем сельсовета. Закончил перед войной курсы младших подъюристов и пришел 9 фронта с медалями. Простоватый, остроносый и молодой еще, ходил в кожане и гимнастерке, с клюкою первый год, по избам насчет поставок и налогообложения. Облагал как положено, это знали. Но только все рассеяннее и потеряннее лицом ходил и получил под конец взыскание и понижение в должности — до сельсоветского секретаря, когда отпустил кого-то со справкой в город и Иннину мать — с фермы на Малинский маслозавод.

Та зима в районе выдалась скуднее прежних. Хлеб у них в Бурцеве еще не получали. После приезда уполномоченных председатель колхоза слег в больницу, всю осень ждали назначения нового и на трудодни ничего не выдавали. И так и не выдали в ту зиму, оказалось, нечего после завершения поставок.

Они с матерью ходили на речку. Там женщины неумело выдолбили проруби, и мать, самая молодая из доярок, протискивала в полынью закидуху — квадратную сеть на длинном шесте. И тут восьмилетняя Инна ухнула в соседнюю прорубь.

Вышел на лед с двумя бригадирами Гощенин — день у доярок был рабочий, и он, не заметив, что произошло только что, в один миг, за спинами женщин, стал грозить и распекать на ходу. Руки у Любови Минаевой так и не слушались ее — тянулись к девочке, скрывшейся в темной воде… Она повалилась на снег.

…Ну и наслушался Гощенин, неся завернутую в полушубок Инну к дому.

А мать молчала. И только уже в Бурцеве вдруг заголосила без слов, одним измученным звуком, как-то не в лад шевеля постепенно отходившими после судороги руками. Потом тот ревматизм перекинулся у нее на сердце.

Так и считался давно Гощенин на селе вроде бы Инниным отцом, и то, что Минаева была отпущена с фермы, ничего тут не добавило. Потому что больше и некого было зачесть в этой роли в военную пору, когда он один на всю округу с инвалидностью после госпиталя вернулся в Бурцево. Не считать же было кого из малолетних или не в своем уме Фиму-тряпичника с плоским бабьим лицом, которого даже и на призывной пункт не вызвали, — собирал он от конторы вторсырье по дворам, а как не стало тряпья, ютился, опухший и полуживой, вроде старика-дитяти у одной жалостливой вдовы. Так судили и гощенинская жена с тещей, редко когда и неохотно кивавшие матери при встрече, при самом тесном соседстве — дворами…

Так и сочли в этой роли для молодой и видной Любы Минаевой вернувшегося Гощенина, выказывая ей этим уважение и зависть: исполнила свое женское назначение. А чужую семью не разбивала. Не всякая ведь с фронта кого-то ждала, да и после дождалась бы чего, нет?.. Строже давно уже не судили, не редкостью было. Хотя по-деревенски любопытствовали и рядили и негласно постановили по-своему для определенности.

Инна знала, что имя для нее подсказала приезжая женщина, Нина Трофимовна, прибившаяся тогда, в войну, пережить на селе городской голод. А отчество ей было записано, как у матери, Кузьминична. Одно у них было отчество. Спрашивать у нее подробнее Инна не решалась. Да и не было почти у послевоенной деревенской ребятни самого этого понятия, что отец не только у каждого был когда-то, но и есть, в доме живет…

«Мой-то суженый в ту войну не родился или с этой не пришел», — говорила мать.