Помню тебя

Вечером она, нелепо прячась за телефонную будку около детсада, смотрела и ждала. (Много спустя, потом, что бы ни случалось с Никиткой, особенно если сын заболевал, она повторяла про себя: это ей за тогдашнее!) Увидела, как Прохарчин, неумело зажимая его руку и крупно шагая, вел мальчугана в другую сторону от дома, к остановке. Никита как-то оробело оглядывался.

Ей казалось сейчас главным не выпустить и удержать. Как же, нужны будут той пустоглазой осложнения в виде чужого ребенка!

Через неделю Прохарчин вернулся… Нужно было настороженно и старательно начинать все сначала.

Снова потянулся этот налаженный порядок в семье и длился года три. Но каким тягостным он оказался…

Она говорила себе, что главное тут Никита, которому нужен отец. Но была еще и ее собственная тяга и привычка к ограждающей мужской защите и пожизненному подчинению. Должно быть, тут было российское и деревенское. Прав был когда-то Прохарчин, углядевший ее покладистость в домашних делах. А теперь выходило, что именно он решил, что им не по пути в его дальнейшей влиятельной и удачливой жизни.

А суть была в том, что что-то ей мешало не просто пользоваться, а радоваться (это и было главное) мужниной практичности.

Она его почти не судила: считала, что все это в конце концов для семьи. И все же: какие неприятные эти «доброхоты», достающие им все. Иногда она догадывалась, что для них махинации и доставательство совсем не удовлетворение их житейских потребностей, а вопрос почти необъятного — как они сами сознавали это — могущества. С какой издевкой они обсуждали глупейший вид такого-то, который хотел — вы подумайте-ка! — взять по разнарядке что-то, не намереваясь что-либо в знак признательности. Она едва могла скрывать неприязнь к его знакомым.

Так вот в ней всколыхнулось мамино, давнишнее, из детства, когда иной раз, замученная докучливыми просьбами, Любовь Кузьминична укоряла и кричала, но делала все для других бескорыстно и даже в ущерб себе.

Может быть, она и приняла бы внутренне правила их игры… Но по этим правилам как раз и была возможна коммерческая операция обмена ее с сыном на ту женщину. И в свою очередь, возможно это было потому, что Инна не вписывалась полностью в его жизнь. Все это было не нужно и страшно додумывать до конца…

В то же время она не могла полностью отказаться от его «доставательства». Почему те и эти услуги и блага удается получить по большей части только методами Прохарчина? Боже мой, чего же она хотела? Хотела, чтобы все было и чтобы не было около них этих скользких людей. Или хотя бы, чтоб ей не знать…

Жизнь мужа теперь в основном проходила вне дома. А их разговоры за завтраками походили на снабженческую планерку, где распоряжения отдавала она. Он уточнял или поправлял: все-таки практический опыт Виктора был бесспорным.

Она переменилась. Пригляделась к женщинам вокруг… Сейчас, в двадцать восемь, она была зрелой и знающей свою привлекательность женщиной. И оказалось: так все просто. Она ловила на себе оценивающие взгляды мужчин. Ей нужно было выглядеть не хуже той дамы из машины. Инна с удовольствием проверяла впечатление на окружающих. И Виктор присматривался к ней с настороженным любопытством. Она еще не поняла, хорошие ли это перемены для нее.

Однажды он сказал, как бы размышляя вслух: что с женщиной все прочно, пока она раз не решится уйти, а потом это отрезанный ломоть. Он махнул рукой. Во всем у Виктора были свои правила и весомые резоны.

Она слегка испугалась: так вот как он все понял, когда она «прогоняла» — держала насмерть… Поняла, что так он, должно быть, оправдался перед собой. В теперешних их отношениях незнакомым и приятным было то, что на нее обращалось какое-то персональное внимание, никогда раньше Виктор не стал бы говорить ей что-нибудь о ней самой и об их отношениях. Привычно благодарная мужу за многое, а главное за то, что не осталась одна в приморском городе (сейчас список «благодеяний» в ее обиженных глазах заметно поубавился), она казалась себе раньше и была для него скорее частью домашней обстановки. Странно, что на этом и держалось подобие теплоты между ними.

…На работе, в соседнем отделе, продавали шапку. Шапка была превосходная, из сероватого меха с черными и желтыми кисточками на концах ворса.

— Немного басмаческого вида, — заметила критично Мила Петровская. Но это была заинтересованная сторона. Инна ответила мягко ограждающе:

— Все дело в том, как сидит!

И та согласилась. Из-под диковатой тенистой шапки большие глаза Инны блестели слегка таинственно.

С Петровской они теперь сошлись ближе, и та подсказывала Инне кое-что в одежде. Слегка конкурировали в масштабах отдела… Шапка замечательно подходила к синтетической шубке с длинным мехом. С помощью Прохарчина у нее была эта новинка.

— К такой шапке еще бы спутника на уровне… — улыбнулась Мила, теперь вполне искренне любуясь ею.