Помню тебя

Так мелькнула весть о Говорове. Инна удивилась — тесен все-таки мир. Но особенно это ее не затронуло. Толя-Толик, вот теперь «теоретик», окончательно переместился в какой-то недоступный для нее мир.

Так вот, их отдел выставок… Объяснила ей это однажды та же Мила, которой, может быть, одной изо всех здесь было доступно независимо и неробко выделить общий смысл их деятельности.

— Примерно так. С успехом пропагандируем. В то время как в отрасли уже накоплено столько технических средств, что мы способны вычерпать и выскрести все ресурсы. Рекламируем и внедряем… когда надо бы бить тревогу. В принципе новые методы искать.

Говорила она это с вялой усмешкой и казалась особенно усталой и опустошенной. Но странно, что именно эта внутренне усмехающаяся Мила куда больше, чем остальные, преуспевала в отделе. Она идеально вписывалась и… была неуместна здесь, поскольку она могла бы разрабатывать эти «новые методы».

А вот Инне хотелось уйти отсюда. Постоянная мелочная занятость в отделе, почти не имеющая отношения к работе, утомляла, вызывала чувство неуверенности и неприкаянности. Но это как-то меньше тяготило ее раньше, было второстепенным при весомом, важном чувстве домашнего благополучия. В ней была сильна закваска деревенского детства с тогдашними представлениями: что дело — это что-то зримое и определенное, приносящее ощутимый результат. Деловая усложненность большого города давно и неизбежно сломала такое ощутимое выражение трудовой нравственности, как возможность видеть результаты своего труда.

Хотелось каких-то перемен, все меняющих в жизни.

Уйти воспитательницей в детсад или, используя кое-что еще не забытое после техникума, геодезистом или техником на стройку? Но все это были слишком резкие перемены. Привычная обстановка тяготила, но и втягивала. А потом ей и самой казалось странным: прилично одетая, с некоторой светскостью женщина приходит в детсадик или в прорабскую… Была роль. И она заметно вела Инну Кузьминичну.

Она сорвалась уполномоченной Госстраха. Потом — продавать театральные билеты. Не все ли равно что, если все равно не то. От прежней ее жизни прежним оставалось только чувство какой-то ненадежности.

Но она верила, чувствовала: что-то изменится в жизни, произойдет.

А происходило то, что ничего не происходило. Мысль, что надо предпринимать что-то, устраивать личную жизнь, стала судорожной. Перешла работать в научно-техническую библиотеку. Это было въедливое женское окружение. Но среди читателей больше мужчин… Она как раз стояла на выдаче и улыбалась напряженно.

Никитка подрастал какой-то чужой и грубый. Сбегать в аптеку? В ответ понурое: «Ну мам…» Он не понимал. Никогда по-настоящему не беспокоился за нее. Тьфу-тьфу, она была пока сравнительно здорова. Правда, все-таки шел…

Энергичен был сын только в отстаивании своих интересов:

— Ну ма, дай трюльник! А что, ну всем дают…

Она взрывалась на идиотское слово «трюльник». Он мог поправиться на «трешник» и снова клянчить или замолкал с угрюмым видом.

Хорошо, зачем ему деньги? Она недавно давала.

— Ну мам! Женщины этого не могут понять! — Обаятельная улыбка знающего свою привлекательность молодого существа. Сын — рослый и кудрявый, с сахарными зубами красивый мальчик, почти подросток.

Понабрался! Где? Своя, во всем своя жизнь… Она не может контролировать: весь день на работе.

Но хотя бы учится… Пока он учился хорошо. И безоговорочно принял ее сторону в разрыве с Виктором. Не обиженно по-детски, а совершенно как взрослый холодно принимает его образцовые подарки. А она-то считала, что он уже забыл тот, давний уже уход от них Виктора…

Порой в ней поднималось опасливое раздражение, почти гнев: как это они судят взрослых! Пока он снисходительно прощает ее. А дальше? Через год-другой тот самый переломный возраст, и тогда уже никто не сможет вписаться в их семью, которой заправляет Никитка.

Сколько есть оттенков у женского одиночества. Оно может быть и светлым, даже с чувством внутреннего облегчения, может быть с настойчивой бравадой, ущемленным, потерянным внутри. И оно может быть лихорадочным… Нужны были какие-то компании, вечеринки. Где еще знакомятся в ее возрасте? И не было ничего этого. Оглушительно молчал телефон.

Когда выходила ненадолго в магазин, снимала на это время трубку с рычагов: гудки «занято» — это значит она дома, можно перезвонить через полчаса. Однажды был настоящий скандал с телефонной станцией: трубку кладите, иначе отключим! Нервы натягиваются — вспомнить. Так и представила себе невидимую телефонистку: мятая какая-нибудь… кошка в полосатой юбке.

А звонили одни Никиткины огольцы. Или еще Аэлита Разина, Аэлитка, могла о ней вспомнить и позвонить — неприятно широкая и плоская, как шкаф, волосы у нее, правда, богатые и длинные, с пестрым, будто захлюстанным веснушками лицом и быстрыми, бывалыми глазами — единственная ее приятельница по библиотеке.