Помню тебя

В непогоду ветки в стекло бьются, и капли стучат, капли стучат. Полина по-соседски заходит на чай и на телевизор.

У нее все не стареют глаза, и она читает матери письма между строк — то, о чем в них говорилось нечасто, что скоро приедет Сережик!

В последний раз, уезжая, он помнит, как нашел в своем саквояже в вагоне груду пятнистых коричневок с молодых деревьев у них под окнами. Поезд попался без вагона-ресторана по случаю напряженного летнего движения, и сладки были они.

…А он ей кучу разного вез, схватил в Москве перед отъездом, в сутолоке: сухого вина, колготки, их фотографии с Мариной, болгарских яблок.

О-ХО-ХОНЮШКИ

— Де-ед! А Де-ед!.. Да ты пойди ж ты сюда! Милочка приехала… — кричит тетка Тася с порога в сторону сарая во дворе и на всю улицу Устьинскую.

Это я приехала. Но больше меня на этих страницах почти не будет. После недолгих приветствий я усажена в глубоких меховых тапках у второй, не главной здесь цилиндрической печки в зале, которую сейчас, в холодном и ветреном мае, протапливают для сухости в доме.

Вокруг просторно, чисто и густо крашено рыжеватым суриком. Пахнет свежей побелкой, слегка нафталином и пряными компотами из подпола. За перегородкой на кухне глухо урчит холодильник, будто усердно перемешивает что-то внутри. У его белого эмалевого подножия, как бы тоже на правах агрегата, помещается огромный и волнистый, как сугроб, кот Тишка. Кот сыто щурится на теткину беготню от стола к холодильнику и хлопанье дверцей и сосредоточенно мурлычет, почти с той же промышленной напряженностью звука. Полешки в печи потрескивают…

И так хорошо слегка задремывать в тепле — после трех почти суток поездом и с вокзала на другой конец города пешком; тихо клонить голову в сторону медленно малинового жара из приоткрытого зева печурки и слушать тетку, которая — пока не накормит всем, что есть в доме, и пока не передохнёшь с дороги — будет одна что-нибудь неспешно говорить, изредка переспрашивать: слушаешь ли ты, или уже совсем сморило? Как и что в дороге?.. Грибков из подполу каких достать: маринованных или запечатанных жареных? А улицу-то свою, наверное, не сразу и узнала? И всегда сама же себе ответит…

— Да ты не ешь-то ничего, сидишь. Задрожалась небось совсем, пока добежала. Вон — жар у тебя, так и есть…

Да ты, поди, в чем приехала? О-хо-хо: в плащике и ость. Выщелкнулась. И в джемперочке своем — из нефтехимии… Ну, брюки, те ладно, в дорогу. А плащ, это ты рано надела, на него сейчас и смотреть-то холодно. Все торопитесь. Куда? И то сказать, было время, мы сами торопились, пока жизнь не выучила всему.

Я те дам «с медом не буду»! Зуб-то у тебя с простуды и тянет. Да что это я, правда? Может, и не сляжешь еще, поди. Выпей-ка давай с Дедом белого, выпей. Отогреешься — да еще… Дед тоже еще выпьет. Совсем продрог. Дровяник он с утра во дворе поправлял. Ну и май же в этом году стоит: мокреть да ветер… Дед сейчас и песни начнет петь. Пусть уж его.

Ты, Фаддеич, потягучей-то чего не мог завесть? Милочка приехала — он как раз «Брянский лес» и затянул… Так-то он все больше «Увезу тебя я в тундру» с телевизором поет. Вот скажу я тебе, Милочка, как набаловался-то он, вот втянулся — как на пенсию-то пошел… Равно как после госпиталя в сорок пятом году вернулся: что ни вечер — стаканчик. Под огнем, мол, было дело, привык. Им же как паек выдавали. Иначе как бы в окопах стылых выдержать. А как вернулся, тоже, значит, говорил тогда, нужно: чтобы другое житье, мол, в разум вместить…

Тогда-то уж я лучше — ладно, смолчу. А теперь — чего бы тоже? Себе барин, на пенсии… «Не у дел я, — говорит, — Тася, теперь. Не у дел». Да я понимаю…

А ему-то нельзя. «Да что ж ты, — скажешь ему, — Дмитрий Фаддеич: соли в раненом бедре откладаются, сердце шалит — со стаканчиком-то сидеть… Во дворе, на огороде что поделай!» Ото всего у Деда теперь руки отпали. «Что — во дворе…» — говорит.

Сколько ж война проклятая с людьми накорежила, что накорежила! На столько колен вперед… Смерть и беда такая перед глазами что ни день. Да и в тылу, Милочка… Все-то думали раньше — и не вынесет человек такое! То-то мы их ждали назад теми самыми, как провожали, и они нас прежними вспоминали, да где уж тут, Милочка: война-то как по всем прокатилася.

А вот я тебе скажу, на той неделе, на 9 Мая, иду я на Семихинскую сноху Лизку проведать. Думала, поди, и не пройдешь в такой день по городу, — думаю. Салют-то, он в областном только городе — салют, а у нас тут одно гуляние. Думаю, в такой день от мужиков-то, поди, веселых будет с утра не пройти…

А нет. Потом-то уж все было. А тут… Народ-то, Милочка, такой весь серьезный и строгий. Как никогда в другие дни не увидишь… Митинг на площади. Кто и не видел сам, так что знает от других, вспоминает и думает. Я к Лизке пришла — наплакались-то мы с нею вдвоем, ровно молодые.