Помочь можно живым (сборник)

Савин разгладил на колене подготовленную отделом информации Глобовидения справку, перечитал еще раз. Полторы тысячи жителей, два отельчика, пять кабачков, три десятка рыболовных суденышек, давно заброшенный и не представляющий никакого интереса ни для туристов, ни для историков замок какого-то полубарона-полуразбойника XV века. Промышленных предприятий нет, сельским хозяйством не занимаются, каких-либо контор, равно как и любых других учреждений, нет…

Через пятнадцать минут Савин въезжал в городок — тихий, безмятежный и чистый. Дома и уличные фонари здесь были неподдельно старинными, как и вывески, решетки крошечных газонов, почтовые ящики. Даже кошка, неторопливо переходившая улицу, чем-то неуловимо отличалась от своих товарок из Глазго или Баллахулиша. Савин пугнул ее гудком — она и ухом не повела.

Отель назывался “Вереск”. Три этажа в шесть окон по фасаду, вывеска, торчавшая перпендикулярно стене на затейливом литом кронштейне, — старинная орфография и вполне приемлемо нарисованный куст цветущего вереска. Любителей древностей здание непременно умилило бы. Савин не причислял себя к таковым. Старинные дома ему просто нравились. Не больше.

— Но некому готовить вересковый мед… — пробормотал он задумчиво, взял с заднего сиденья чемодан и вошел в отель.

Портье (он же наверняка владелец и все остальное) сидел за старомодной конторкой и читал выходившую в Глазго газету. Он был стар, но немощным не выглядел. Ему же просто нечем заняться, подумал Савин, никакого другого дела у него нет, вот и торчит здесь, отель наверняка приносит дохода на самую малость больше, чем автомат, торгующий в Гренландии льдом…

Старичок молча отложил газету и раскрыл солидный гроссбух.

— Константин Савин, — скучным голосом сказал Савин. — Журналист. В отпуске.

— Ну, конечно, работы вам здесь не найдется…

Старик сказал то, что и должен был сказать, но Савин, предусмотрительно глядевший в сторону, на высокие старинные часы, ощутил быстрый взгляд — уколовший, изучающий, настороженный. “Так, — сказал себе Савин. — Запомним”.

— Распишитесь, пожалуйста.

Почерк у старичка был мелкий, но очень разборчивый. Перед Савиным зарегистрировалось пятеро постояльцев. Двое давно съехали. Третий не интересовал Савина — он прибыл две недели назад и, следовательно, никак не мог оказаться тем человеком. А вот остальные двое… Один приехал три дня назад, другой — вчера. Имена незнакомые, но ничего это не доказывает — паспортов старикан не спрашивает, можно назваться хоть Наполеоном Бонапартом…

— Вы какой этаж предпочитаете?

— Первый. — Он взял ключ и поднял чемодан. Только зеленый новичок стал бы в первую же минуту соваться к старику с расспросами…

Легонько стукнула дверь.

— Ваш ключ, мистер Геспер, — сказал старик.

Савин лениво обернулся. Импозантный сухопарый джентльмен из тех, что довольно долго и устойчиво выглядят не более чем на пятьдесят. Безукоризненная черная тройка, булавка с жемчужиной в темно-синем галстуке. Итак, один из двух отпадает — мистер Герберт Геспер, как успел прочитать Савин, начальник отдела некоей лондонской частной торговой фирмы “Смизерс и сыновья”. Вот только что он здесь делает? Может быть, интересы Смизерса с чадами простираются и на Инвернесс, а может, он здесь родился и отдыхает после трудов праведных — какое это имеет значение?

Постучать в номер к тому, второму, попросить, скажем, спички? Нет, и это довольно примитивный ход. Как бы там ни было, Гралев мог уехать из Монгеруэлла только сюда…

На корректный поклон Савина Геспер ответил столь же корректно и удалился вверх по лестнице умопомрачительно светской походкой.

Савин вошел в свой маленький номер, чистый той самой стандартно-безликой чистотой отелей и гостиниц от мыса Нордкап до Новой Зеландии, которую терпеть не мог. И сразу постарался разрушить ее, обжиться — повесил в шкаф одежду, разложил на столике и в ванной всякие мужские мелочи, достал и без особой необходимости проверил аппаратуру. Было удручающе тихо. Простучала за окном тележка, запряженная одной лошадью, и снова наступила тишина. И серое небо над узкими острыми крышами.

Он лег на кровать, положил рядом блестящий пенальчик “Стилоса”. Курил, глядя в потолок. Потом тихо сказал:

— Здравствуй, родная. Пишу из ужасной глуши — северо-западная Шотландия на этот раз, края непуганых эльфов у границы Инвернесса и Аргайла.

“Стилос” едва слышно засвиристел, из прорези выполз белый язычок бумажной ленты, исписанной размашистым почерком Савина.

Никакой романтически-тягостной истории в прошлом, ничего несбывшегося — адресата у письма не было. Просто… Просто те, кто придумал некогда исповедь, знали, что делали. Современный атеист, отринув бога, отринул заодно и исповедь, но довольно быстро сообразил, что потерял очень многое, утратил возможность выговориться перед другим человеком и снять с души груз, немалую подчас тяжесть… А разве одни лишь преступления, злодеяния лежат на душе тягостным грузом?