Помощник китайца. Я внук твой

— Мистер Сун, а вы ходите в храм? Вообще вы верите в бога или Дао, ну во что-нибудь?

— Я верю в деньги. — Сун говорит это и одновременно задумчиво кивает сам себе, а потом переводит наш разговор диссиденту.

— А в коммунизм верите? — Я становлюсь похож на Сюя с его глупыми вопросами, но мне почему-то обидно, что Сун даёт такой обыкновенный ответ. Мне больше хотелось бы, раз уж он является китайцем, так чтобы верил во что-нибудь восточное, немного экзотичное, ну или хотя бы в коммунизм.

— Не верю. Я верю в деньги, в свою работу, которая позволяет мне жить в городе. Видишь ли, я очень боюсь вернуться в деревню.

— Вы жили в деревне?

— Я родился там. И я знаю, что это самое страшное, что только можно придумать. Лучше умереть. Я использовал шанс, который у меня появился, — теперь я живу в городе. Если надо, то я пойду в любой храм молиться, чтобы остаться в городе. Я буду делать любую работу, чтобы остаться в городе. И я поехал даже сюда, потому что меня послала моя компания. Я буду работать здесь, хотя очень скучаю по дому.

— А мне не очень нравится жить в городе. Я всегда мечтал уехать в какую-нибудь деревню, может быть, в Сибири.

— Ты просто ещё молодой. Кроме красивых пейзажей там нет ничего хорошего. Живёшь, чтобы заработать на еду, прокормить детей, а потом умереть. Больше ничего в жизни нет. Если бы я жил в деревне, то стал бы уже стариком, люди там очень быстро стареют.

Сидим втроём в тёплой кухне. Обычно в такие моменты, как сейчас, принято бегать к метро за добавкой, я даже согласен был бы сбегать как самый молодой, но, видимо, у китайцев не принято так. Неужели у них душа не просит?

Просто сидим и уже даже не держимся за ускользающую нить разговора — мне неохота уходить, Суну, наверное, не хочется убирать со стола и мыть посуду, даже диссидент не торопится к своему телевизору.

Сидим втроём и ждём. Слушаем каблучки над головой. Поеду домой — возьму ещё пива, чтобы в вагоне выпить.

В прошлое воскресенье Эрик приезжал Костоцкий, проездом в Москве был полдня. Из отпуска на Алтай возвращался, из Молдавии, где у него родители живут. Погуляли с ним по городу, повспоминали, как ходили вместе в тайгу, как читали друг другу стихи у костра, наш с Нормой приезд к нему. Зашли к тёще, даже бутылку вина выпили, а потом мы с Алёнкой проводили его до метро. Он пожал мне руку, давай, мол, не пропадай, а потом повернулся и пошёл. Взял и ушёл. Я всё ждал чего-то, сам не пойму, чего. Чего можно ждать, — у него поезд, ему ехать надо.

Что ещё он мог бы мне сказать кроме непропадай? Я всё смотрел, как он с рюкзаком за спиной проходит через турникеты, потом встаёт на эскалатор, потом пропадает. Вернее, не он пропадает, а я. Он едет домой к жене и детям, у него дом стоит на каменном взгорке над озером среди сосен. Я сейчас тоже пойду домой к жене и дочке и тёще, но как же он просто вот так взял и ушёл спокойно, даже не оглянулся? Вообще-то, если бы я ехал на Алтай, то тоже не оглянулся бы ни на что, ни на кого, вприпрыжку бы бежал.

Он не бежал, конечно, он спокойно так шёл, не торопился, — у него завтра будет день и послезавтра, потом до дома доберётся и перед весной ещё в тайгу сходит со Славкой Подсохиным на лыжах. А я с утра пойду учиться, а вечером работать помощником китайца. Когда выучусь, то стану очень квалифицированным помощником. С таким дипломом на любую работу возьмут. И деньги хорошие давать будут, если, конечно, не в науку идти и не преподавателем в институт. Работать лучше всего в какой-нибудь экспортно-импортной компании, где есть куда двигаться, где могут и в Китай послать подыскивать партнёров и создавать совместное предприятие.

Вот такое будущее, в общем-то, нормальное. Меня Алёна тащит от метро: «Пойдём домой», а я не хочу двигаться. Они все так спокойно уходят, даже злость берёт. Отец вот тоже до последнего дня на работу рвался, уже метастазы пошли, а всё никак не мог дела доделать. А потом в последний раз, когда я у него в больнице был, в коридорчике на кушетке сидели, — он спокойный такой был, улыбался. На следующий день его оперировать должны были.

«Давай, — говорит, — парень, беги домой. Нечего время терять». Пошёл в палату и тоже не стал оглядываться.

Сун открывает дверцу подвесного шкафа и вытаскивает початую бутылку, видно, осталась с прошлого застолья.

— А как относится к коммунистам твоя семья, родители? — опять пристаёт Сюй. Я согласен говорить на любые темы, лишь бы не выходить на холодную улицу. Сун улыбается и наливает всем по чуть-чуть.

— Отец состоял в партии, потом вышел из неё. В девяносто первом во время путча побежал к Белому дому, боялся, что коммунисты вернутся. Поверил в демократов.

— А мама?

— Мама не интересовалась политикой. Но когда отец пошёл к Белому дому защищать демократию, она пошла с ним, взяв с собой кофе и бутерброды, потому что боялась, что он проголодается. Потом отец очень ругал тех, кого защищал, и незадолго перед смертью перестал интересоваться положением в стране.

Сюй морщит кожу вокруг глаз, когда Сун ему переводит на китайский с нашего английского, а я продолжаю говорить: