Понаехали!

Края… не сказать, чтобы суровые. Да, здешние зимы мягче, а земля богаче, но и свой дом Норвуд любил, что сизое море, которое благоволило к смелым, а трусов проглатывало. И не трусов тоже, но то судьба. Скалы любил. И сизые дерева. Весну с запахам хвои да живицы. Скорое лето. И зиму тоже.

Огонь в камине.

Отблески на окованных золотом щитах. Песни… песен давно уж не звучало за столом Проклятого дома. Как и детских голосов. И вовсе голосов, ибо…

— Все сложится, — движение глаз остановилось. — Не спеши, волк… и на дочку мою не гляди, она поймет, просто… не отгуляла свое, не выдурилась. Что до маеты твоей, то… стало быть, не все там ладно.

И рыбий хвост в рот сунула.

— Там — это во дворце?

— Выходит, что так, — спокойно ответила Аграфена Марьяновна, рыбьего хвоста изо рта не выпуская. — Ладора вам дала благословение. Слушай его. И себя тоже.

И ушла, неспешно, уже широко, по-утиному расставляя ноги, пусть бы в пышных складках летника и не виден был живот.

Норвуд же остался.

Озадаченный.

И выходит, что это вот чувство, неправильное, раздражающее, не просто так? А если так, то почему эта женщина не выказала беспокойство? Речь ведь идет о её внучке и…

— Много будешь думать, голова треснет, — проворчал Бьорни, выбираясь из тени, в которой и пристроился дремать. Правда, с тенью он слился, почти растворился в ней. — Кого из наших кликать?

— Да… пока никого, — Норвуд потер шею, окончательно успокоившись. — Хотя… пошли кого на рынок… или в город. Пусть погуляют, послушают…

Он почесал шею.

— Марун пусть сходит, только… не человеком.

— День же ж…

— Ничего, перетерпит. Пусть вон, в канаве изваляется, сам тощий, дохлый, сойдет за кобеля бродячего…

Бьорни усмехнулся, но говорить ничего не стал.

Кивнул лишь.

— А ты…

— Поглядим, — говоря по правде, Норвуд пока и сам не знал, что будет делать.

Ко дворцу он отправился налегке, стараясь держаться в тени. И проклятый дар отзывался, как никогда легко. Оттого и люди, кои встречались по дороге, если и глядели на чужака, то рассеянно, разом забывая, кого видели. Он выбрался из восточных ворот, поставленных больше для порядку, ибо город давным-давно разросся, выплеснулся по-за пределы стен. И уже там Норвуд свернул на набережную.

Пахло от озера водой и рыбой, деревом мокрым да и всем тем, чем обыкновенно пахнет на пристани. Здешние, малые, служили рыбакам. И по озерной глади суетливо сновали лодки и лодчонки, порой сотворенные вовсе наспех, по мнению Норвуда не годные, чтобы доверить им жизнь человеческую. Но местные люди полагали иначе.

Впрочем, берег и рыбаки были Норвуду мало интересны.

Он с легкостью отыскал нужную тропку, которая повела наверх. Она легла заячьей петлей, минув и дома, и домишки, нырнув в низкий березняк, что карабкался по склону. Тропа сделалась уже. Она вихляла меж камней, а тех становилось все больше.

И крутизны склон прибавлял.

В какой-то момент Нордвуд остановился.

Огляделся.

И со вздохом расстегнул пояс. Место меж трех огромных камней, слепленных чьею-то силой, показалось удачным, чтобы оставить здесь одежду. Камни стояли на самом краю обрыва, и человек обыкновенный вряд ли рискнул бы приблизиться к берегу. Здесь он высоко поднимался над водой, уходя отвесно. И само-то озеро казалось далеким, темным.

— Ну… не одному Маруну кобелем быть, — проворчал Норвуд, чувствуя себя на редкость глупо. Он отряхнулся и позволил боли выплеснуться. Принял её, позволил искорежить тело и, упав на четыре лапы, отдышался.

Вновь показалось, что смена обличья прошла легче, чем в прошлый раз.

Не прошло и минуты, как по тропе затрусил огромный зверь той неопределенной масти, которая случается, когда черную шерсть покрывает пыль. Впрочем, и масть, и обличье зверя как-то вот хитро не бросались в глаза. А после зверь и вовсе исчез, растворившись в тумане.

Ежи мерил шагами комнату, что сделалась мала.

Неспокойно.

И чувство не отпускало. Напротив, с каждою минутой тревога росла. И… не вернется. Не к нему. Кто он таков? Уже не маг, еще не ведьмак, если честным быть. И станет ли им… а если станет?

Книга открыта, ждет, зазывает белизной страниц, манит заглянуть туда, куда людям соваться не след. Обещает все-то выдать, все-то рассказать…

— Боишься? — поинтересовался Евдоким Афанасьевич, который устроился в темном углу и оттуда уже наблюдал за метаниями Ежи.

— Боюсь, — признался Ежи.

— Чего?

— Сам не знаю… точнее, знаю… кто я? И кто она? Она княгиня Волкова…

— Право еще не признали.

— Признают. Куда денутся. Радожский не отступит. И… он ей и вправду подходит лучше.

— С чего ты взял?

— Он роду хорошего. Князь. И царев ближник. Человек доверенный…

— Думаешь, это имеет значение?

— А разве нет? — Ежи остановился над книгой, ничуть не удивившись тому, что ныне на страницах не осталось и следа от старых записей. Он не сомневался, что книга их сохранит, как хранила-то все, однако вот…

— Жить-то она не с родом будет, и не с доверием государственным, — усмехнулся Евдоким Афанасьевич. — А с человеком, у которого другая на уме. И на сердце.

Он замолчал.

И Ежи тоже молчал, не зная, что ответить, ибо ответа не было.