Понаехали

Дедушка был прав – изящные манеры и секреты обольщения его внуку были не знакомы. Но своей инженерной прямолинейностью и хтонической дремучей страстью Ванечке внезапно удалось прожечь алмазное сердце Фиры.

– Зачем ты ее выучил грамоте? Она все время что-то пишет и рвет, пишет и рвет, как будто она дочь хозяина писчебумажной фабрики, а не казенного раввина. Зачем я вышла за тебя? Это твоя гадкая черная порода!

Мойше Беркович и сам был не рад своей принудительной должности. Второй и далеко не последний большой позор его жизни… Когда-то давно и далеко он был уважаемым человеком, помогал отцу управлять одним из бескрайних поместий князя Мусиелова. А потом случился закон о черте оседлости. Божий помазанник решил, что все зло от Берковича. И что больше евреям нельзя жить в деревнях и мучить крестьян. То-то было радости у угнетенных из слободы! А вместе с законом пришел погром с поджогом. Он, со сломанными ребрами и развороченным лицом, смотрел, как стремительно обугливается его прошлая жизнь вместе с телом отца. Мойше с Ханной и ее матерью бежали, точнее уползли ближе к ночи. Тыкались несколько месяцев по местечкам, прятались от полиции, пока не зашли в ту самую городскую черту оседлости в Никополе. И бесконечные поиски работы, но кому он, чахлый еврей, нужен? И беременная жена с тещей. Жили за пару проданных золотых безделушек, которые чудом в чулке сохранила Броня, его теща, и выдала, только когда они прибились к городу. Беркович хватался за все, просил службы, с его образованием он мог быть писарем в любой конторе, заниматься бухгалтерией, но он, пропахший потом, гарью, нищетой и отчаянием, как лишайный кот, вместо сочувствия вызывал только брезгливость. А потом новый указ о необходимости специального или хотя бы среднего образования у раввинов и издевка местной власти – его принудительное назначение. И та же брезгливая настороженность соплеменников да нищенское жалованье, назначенное общиной. Он старался как мог – достучаться до предшественника, до «первой лавочки» в синагоге, которая негласно решала все большие дела в городе, и до своей жены тоже пытался… Но безуспешно. Почти всегда безуспешно. Он настолько пропитался безнадежностью пепелища, что и через шестнадцать лет вызывал отторжение даже у супруги. Но он опять попытается:

– Ханна, может, она стихи пишет, она барышня уже…

– Какие стихи? Откуда? Для стихов надо любить, а она как ты – любит только себя!

– Ну что ты говоришь! Я разве не доказал минимум шесть раз, что люблю?

– Это я доказала, когда родила их тебе!

Ханна с тоской и раздражением посмотрела на мужа. Она была измотанной, выработанной, истерзанной нищетой и бесконечной домашней работой. Но по-прежнему магнетически красивой. Фира была похожа на мать, но если она, по меткому выражению старого Беззуба, была огонь и перец, то Ханна обладала какой-то невероятной аристократичной грацией. Она очень скупо двигалась, но каждый ее жест был выверен, как у танцовщицы фламенко. Несмотря на шестерых детей, сохранила девичью тонкую фигурку. Болезненно-белая до синевы кожа. Огромные черные глаза в вечных темных кругах от усталости и скудной еды. Ее надломленная болезненная красота завораживала не только Мойшу Берковича. Эта оболочка принесла ей столько горя и боли. Любила ли она Мойшу? Она ненавидела. Себя. За то, что влюбилась в него. За то, что продолжала любить, несмотря на все, что случилось в их такой беспросветно-черной жизни.

– А ты бы что ответила?

Роза попыталась взять рассыпающийся листок, но Фира отдернула руку:

– Не трогай!

Роза пошла пятнами:

– Я не знаю… Ой… Ужас какой… Какая же ты счастливая. А ты что ответишь?

Фира засунула ласточку обратно за ворот платья и застегнула пуговицу:

– И я не знаю…

Оказалось, что молчание – лучший женский ответ.

Ваня Беззуб через три дня дежурства под забором после заброшенной записки понял, что Фира сильнее всех планеров и дирижаблей, и пришел в лавку к отцу (в аккурат на горестной стадии торгов):

– Папа, я тут подумал – ты же хотел расширить дело? В Одессе сейчас все деньги, весь хлеб и льготы. Я готов поехать и открыть представительство. Ты объяснишь, что делать?

– А воздухоплавание?

– Это с прибылей. Я завод построю. Только одно условие – ты сегодня идешь к Берковичу.

– Я к ним? НИКОГДА!

Две большие разницы

Всего полтора поколения, и рухнут религиозные запреты вместе с куполами и синагогами, появятся гражданские браки и женские брюки, откроются курсы и закроются границы, ну а пока мировой порядок сошел с рельс, как первая конка на одесском бульваре…

Православный богатый торговец Нестор Беззуб, тяжко вздыхая и беззвучно проклиная себя за мягкотелость, постучится в дверь бедного еврейского священника Мойше Берковича. Он придет один – казацкий полковник применит всю военную хитрость, родительский авторитет и неприкосновенный золотой запас, чтобы не участвовать в этом эпическом позоре вместе с сыном. Внук будет сидеть в дозоре на привычном месте под соседскими воротами.