Понаехавшие (апрель 2008)

Гриша - один из 7 миллионов представителей таджикского народа, 35 процентов которого находятся в России. Года через два-три он, по совместным с Мариной планам, вольется в ряды 350 тысяч таджиков, получивших российское гражданство (диаспора гордится этой цифрой). Неизвестно, станет ли он одним из тех 700 тысяч российских таджиков, которые в течение последних 10 лет ни разу не посещали свою родину. Зато сейчас у него гораздо меньше шансов попасть в число тех 10 тысяч таджиков, кто находится в российских тюрьмах, или пополнить компанию погибших или пропавших без вести соотечественников (1 500 человек в год), - хотя как знать, жизнь мигранта полна опасностей и неожиданностей. По нашим понятиям он многоженец - в Таджикистане у него есть супруга и ребенок, в паспорте не зафиксированные. Марина говорит, что в прошлом остался только долг, но как-то не очень уверенно она это говорит. Насчет прописки она пока думает. Не то чтобы не доверяет, но зачем вводить мальчика в соблазн?

… Прекрасный весенний вечер. Гриша задерживается на работе, не звонит. Марина нервически теребит мобильник, однако звонить не решается. И с прозелитским пылом кроет соотечественников за узость души, ксенофобию, ограниченность, иммиграционный режим, ментов, цитирует Есенина («…каждому здесь кобелю на шею… лучший галстук, - а мы что? звери и есть»), и с тревогой поглядывает на часы.

Всехняя русская мамка, сестра межнацмилосердия.

Слушать ее жутковато. Особенно когда она говорит:

- И тут у меня распахнулись глаза на то говно, в котором я жила.

- Позвольте, Марина, - не выдерживаю я, - но вы ведь русская?

- Ну, русская, - отвечает она, поджав губы, как бы извиняясь за низость происхождения. - Но по женской линии, мама говорила…

Вспыхивает быстрой девической улыбкой:

- …но по женской линии во мне есть румынская кровь!

Теплый труд

Федор несколько лет жил с Лаурой, жили замкнуто, но, кажется, счастливо. Ходили разные дурные разговоры, а полюбопытствовать не было никакой возможности. Лауру я видела мельком пару раз, это была флегматичная коренастая женщина большой обыкновенности и ровного нрава, из тех, кого определяют по преимуществу через отрицание: не говорлива, не холодна, не молчалива. Пожалуй, в ней была та обаятельная апатичность, легкая сонная заторможенность, тот рассеянный свет, которые приходят к иным женщинам под сорок вместо усталости. Имя Лаура, конечно, шло ей как корове седло, но это было паспортное имя. Не работала, занималась хозяйством, изучала скидки и распродажи. Когда она ушла, Федор собрался в запой, но под влиянием товарищей передумал и уехал на Кипр.

Потом мы узнали, что Лауре гораздо меньше лет, чем думалось, - слегка за тридцать. При встрече она была ожидаемо холодна и рассказала про себя то, что считала нужным.

Она приехала в Москву в середине девяностых из маленького сибирского города и сразу же устроилась в «массажный салон» - теплая работа, никаких панелей, более-менее стабильный клиент. Это было везение. Ничего особенного она не хотела от жизни и от Москвы, кроме как накопить на жилплощадь, и в приснопамятные преддефолтные это было даже близко, почти возможно. Больше такая лафа в ее профессиональной жизни не повторялась уже, а к фонтану нефтяных денег она не поспела - выбыла из ремесла. Дочь военного и воспитательницы детского сада, со стандартным гарнизонным детством и тем чувством бездомности, из которого вырастает чувство мобильности. Ее амбицией был «угол» - комната ли, квартира.

Судьба проститутки в литературоцентричной стране по-любому ложится в два канона: жертвенности по нужде либо хиросимы первой любви. Ангельское крыло Сонечки Мармеладовой будто висит над цехом, бросает сырую сиреневую тень, по окоему дышит черная смородина Катюши Масловой. Классический состав девяностых - девочки из текстильных городков и помирающих деревень, абитуриентки и студентки, вставшие на неровную дорожку, отважные матери-одиночки, кормилицы депрессивных семейств, а то и просто обломавшиеся на столице дурочки, наркоманки - этот мир, со своими кастами и иерархиями, довольно подробно просвечен милицейскими сводками, журналистами и масскультом. В старинном споре двух гипотез о происхождении проституции - антропологической («генетически обреченные», морально и эмоционально неразвитые особи) и социологической («нужда заставила») России делать нечего, давно уж решено, что «голод названье ему». Но с поправкой на время: ни мелодраматизация своей судьбы, ни вообще какая-либо моральная рефлексия нынешним труженицам не свойственна. Недавно я прочитала стихи интернет-поэта Пилована: «Пожалейте нас, люди, несчастных работниц панели,/ Для скотов-сутенеров мы просто товар и тела. / Гениталий мозоли уже натереть мы успели, / В тех местах, из которых когда-то нас мать родила…» и подумала, что такое мог написать только мужчина.