Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

— Здесь было ужасно, но особенно ужасна была судьба заключенных, попавших в зондеркоманду — по обслуживанию крематория. Эти люди работали, если это можно назвать работой, в аду. Они сжигали своих товарищей и понимали, что через неделю их самих сожгут, как опасных свидетелей. Многие заключенные, узнав о назначении в зондеркоманду, бросались на колючую проволоку, через которую был пропущен ток.

Я все думала о Сереже. Он бы упал на проволоку со смертельным током…

Переводчик все рассказывал и рассказывал:

— Посмотрите на портрет этого молодого гитлеровца. Обыкновенное лицо, смотрите, он даже слегка улыбается. Он расстрелял во дворике между десятым и одиннадцатым блоком из мелкокалиберной винтовки двадцать шесть тысяч человек… А вот и дворик. Видите, за стеной березка… Это было последнее, что видел приговоренный к смерти…

Я все думала о Сереже. Может, и он последний свой взгляд бросил на эту березку…

Потом мы были еще в одном блоке. На длинных столах под стеклом лежали разграфленные листы: номер, фамилия и имя, число, часы и минуты казни. И я прочла: «7560. 12. 7. 25. Кошкин Федор». Чуть ниже: «7568. 12. 7. 30. Варламов Василий». Я все помню. Это у меня навеки отпечаталось в памяти, как татуировка. И я поверила, что Сережа пропал без вести…

Уже половина восьмого, а их нет. Куда же они подевались? Конечно, сидят в кафе-мороженом… Стало быть, все хорошо…

Что это со мной сегодня? Все вспоминаю и вспоминаю. Хватит… Сколько у нас осталось денег? Ну-ка, мать, посчитай лучше — сколько? Эти неприкосновенные, на плащ Наде… Эти расходные…

Она очень красивая, польская писательница. Сначала мы не знали, кто она. Она разговаривала с англичанами около «блока смерти». Потом подошла к нам и сказала по-русски: «Добрый день, товарищи!» Она высокая, у нее большие голубые глаза и темные брови.

Мы увидели ее еще раз в городе Освенциме, в кафе. Мы все очень зябли. День был морозный. И все выпили по рюмке водки. Она называлась «познанская горькая». Почему я все помню? Сразу стало тепло. Мы разделись. Писательница снова подошла к нам. У нее горели щеки. На стуле лежало ее пальто. У нее пышные каштановые волосы. Она опять сказала по-русски очень чисто: «Здравствуйте, товарищи! Вы из Москвы? Давайте выпьем за Москву!» Когда она подняла руку, я разглядела татуировку, цифру 55908. Майя Капустина тоже разглядела и шепнула мне:

— Видишь?

Женщина с татуировкой выпила рюмку и засмеялась, очень хорошо засмеялась, весело.

— Я люблю Москву! Жизнь люблю!

Она подсела к нам и начала рассказывать:

— У меня сегодня особенный день. В такой же день… — Она беззаботно махнула рукой и, совсем как старая знакомая, весело сказала:

— А ну их… Посмотрите на моих сыновей.

Она показала нам снимок — три мальчика — и нежно сказала:

— Тадеуш…

В этот момент ее окликнули:

— Товарищ Живульская, мы уезжаем!

— Иду, — ответила она и встала.

Накинула пальто и послала нам поцелуй.

— Привет Москве!

Переводчик рассказал, что это писательница. Кристина Живульская. Она была заключенной в Освенциме. И сегодня ровно десять лет, как ее спасла Советская Армия. Теперь она пишет веселые рассказы. Но переводчик, видно, не знал про ее самую интересную книгу. Она стоит у Коли на полке: «Я пережила Освенцим». Я ее читала и все думала о Сереже: если он был там, она могла видеть его…

…Сорок три рубля. За квартиру уплачено, за свет и газ тоже. Хватит на все. Можно будет купить Коле новую рубашку с короткими рукавами…

Без двадцати восемь! Слава богу, звонок. Иду. Если были в кафе-мороженом, я им так всыплю… И голодные, наверно…

МОЖЕШЬ ДУМАТЬ, СКОЛЬКО ХОЧЕШЬ

Как я теперь буду жить? Кто я теперь? Бывший кандидат в члены КПСС. Бывший. Не оправдавший доверия. Беспартийный, не оправдавший доверия. Васька Голубев завтра меня спросит: «Ну как? На щите или со щитом?» Ну и пошлю же я его ко всем чертям… Посылай, посылай… Он сам тебя пошлет. Он честный беспартийный советский рабочий, ударник коммунистического труда, а ты Николка Грохотов, не оправдавший доверия.

Что я привязался — доверие, доверие, доверие… Как будто нельзя жить без доверия. Можно… Спросу меньше, как говорит Васька Голубев. Нет, нельзя жить без доверия. Совсем нельзя. Трудно. Невозможно!

Характер у меня скверный. Старший лейтенант Медников тогда мне сказал: «Воспитывай свои характер, Грохотов, иначе пропадешь в гражданке…» Он тогда обиделся на меня. Но я был прав. Нельзя все время говорить солдату, что он должен умереть за Родину. Я тогда сказал: «Умереть каждый дурак может, а вот победить врага не всякий сможет. Выходит, учиться надо не умирать, а побеждать!» А он мне: «По-твоему, Александр Матросов и Гастелло тоже глупо поступили». Мне надо было ответить, что я так не думаю, они герои, а я начал издалека: «У них не было иного выхода, но для Родины было бы лучше, если бы Матросов прикрыл амбразуру не своим телом, а телом врага…»