Понтий Пилат

То, что Уна впервые обратила внимание на будущего мужа во время триумфа, а именно когда процессия приблизилась к рыночной площади, психологически достоверно. Пилат, «включившись» от вида рынка, «размечтался», из воинских рядов психоэнергетически выпал и потому для чуткого восприятия наследственной правительницы стал ненавистен. Ей стало плохо и злобно — вот она, страстная любовь! И Пилат из легионных рядов тоже не мог не посмотреть на будущую супругу: удар ненависти от наследственной императрицы—«дар» не из распространённых, этим не пренебрегают. (Кстати, в какой-то из бесед с Киником Пилат подмечает, что его взаимоотношения с женой начались с взаимной неприязни. А разве могло быть иначе?)

Итак, воспитуемый Пилат, оказываясь в Иерусалиме накануне Пасхи, когда в город съезжались евреи-торговцы со всей ойкумены и заставляли всех концентрировать на себе внимание, всякий раз начинал «мечтать» — и Уне становилось плохо.

Муж становился особенно ненавистен.

Чувство дискомфорта, или, так сказать, буриданоослизма, требовало лекарства. Патрицианке, готовящейся стать императрицей, получить палкой по голове невозможно — кто посмеет? как бы она того ни хотела! — потому ей был необходим выход в ночной город, загримированной до неузнаваемости, — для «лечения». Или самолечения.

Возможно, подвернись Уне под красным светильником легионер-садист, он побоями мог бы возвратить её к состоянию счастья (отчасти ради этого Уна и стремилась под Пасху в кварталы любви особенно страстно; кто знает, может в Кесарии она обходилась без этого?). Однако, судя по танцу среди развалин, все те двенадцать овладевших ею в ту ночь мужчин были простыми исполнителями, без признаков столь желанного для неё патологического садизма.

И потому Прекраснейшей оставался танец богоматери.

И она ему отдалась.

А после него восстала отдохнувшей и «обновлённой»…

А вот у её мужа после возвращения супруги во дворец должно было усилиться желание выпить и покончить с собой. Но в любом случае — ей подчиниться.

А уподобившись, самому пойти в развалины и там… станцевать.

Не удивлюсь, если узнаю, что Пилат, выпив и потому непроизвольно став марионеткой жены, приходил в развалины — на то же место.

Но танцы — женский способ принятия решения. Мужчины, не отличаясь от женщин по сути, отличаются по ритуалам. Полезно вспомнить, что религиозный коллективный танец по-гречески—theoria! Да-да, ни больше и ни меньше! Сомневающемуся мужчине тоже нужен «танец». Хотя принято говорить, что большинство теорий — игра слов, на самом же деле — это, по сути, своеобразный танец.

И Пилат в конце романа приглашение к танцу принял — создав словесную систему, уничижающую Киника.

Во всяком случае, до времени Того Распятия.

Мысль — пустяк. Так, маленький штрих к теории жизни.

глава одиннадцатая На помощь приходят… русские боги?!

Маячащая в тысячелетиях отрезанная голова…

Кто-то из православных изрёк, что отрезанная голова — это символ полной смерти. Жил-де когда-то некий православный святой, которого убивали и так, и эдак, убивали и убивали, а он всё живой и живой, несмотря ни на что, продолжает прославлять Господа, и так до тех пор, пока ему не отрезали голову.

От концептуалистов-богодержавцев я узнал, что-де отрезанная голова, скажем, у Пушкина в «Руслане и Людмиле», — символ правящей элиты, русских князей, прихвостней мирового сионизма, пренебрегших интересами своего народа. Без тела голова нежизнеспособна и достойна презрения. Но в своё время явится предречённый Руслан (Рус-ланд — символ тайн жреческой касты), который, достигнув полноты духовного возраста, на рубеже XX и XXI веков голову поразит концептуально, и тем исполнит предназначение истинного жреца земли русской. Интерес же к отрезанной голове — это проявление политической вовлечённости.

Когда же я спрашивал надутых и вечно обиженных профессиональных эзотериков о смысле отрезанной головы, которая, подсказывал, есть знак могущества на высших ступенях посвящения оккультных братств типа тамплиеров или розенкрейцеров, то они только удивлённо таращились.

К психоаналитикам-фрейдистам не стал даже обращаться — уж они-то, которым фаллические образы мерещатся повсюду, перетолкуют образ отрезанной головы так, что только держись!

Собственная психокатарсическая практика ничего вразумительного не подсказывала. Образов обезглавленных тел при психокатарсисе — уйма. Человек без лица, символ яркого некрофила — в подсознательных образах каждого, кому мне доводилось помогать. А вот отрезанной головы, самой по себе, без тела, — ни одной! Загадка!

Итак, от существующих ныне культурных наворотов толку не было.

Оставалось ждать…

И вот однажды читаю книгу, в которой была приведена обширная цитата из книги Сергея Лесного «Откуда ты, Русь?» Эту книгу я прежде уже читал, цитируемое место — из числа легко запоминающихся, поэтому усилий при чтении прилагать не приходилось… Словом, не столько читаю, сколько думаю о своём.

И тут натыкаюсь на имя верховного божества населения наших мест: Триглав.

Триглав?!