Киники чаще других могли устоять от соблазна надеть хомут скверной семьи и в ней воспроизводиться в потомстве — для столь же ущербной жизни. Видимо, благодаря свободе от мук, порождаемых похотью самооправдания, киники и опередили все прочие философские схолы в осмыслении тайн взаимоотношений мужчин и женщин. Киников можно, вероятно, определить и так: это те, которые предоставили себя тому простому принципу, что смысл проводить время есть только с той женщиной, которая за это будет благодарна.
Благодарна по-настоящему. Ведь благодарность женщины часто лишь видимость, обман, игра — предваряющая всё те же поползновения к власти. Для гармонии же, открывающей путь к
Киник вновь и вновь перечитывал строки о разделении Адама и Евы, которое и привело к тому, что воля Евы стала подчинена воле змея и ему, следовательно, уподобилась — а разве богини Рожаницы скифов, символы семейной жизни, изображаются не змееногими?! а сама Геката ниже пояса разве не змея?!
Киник сидел, задумавшись, над рукописью. Вряд ли это его состояние погружённости в себя можно было назвать чтением. В его уме вновь и вновь пытались соединиться и роль в жизни Пилата его жены, и её противоположность Эос, мечтавшей о Гиперборее; нежным дуновением ветерка приходило воспоминание об Эдеме, ощущение его возможности, и грусть неразделённого одиночества…
Сколько он так просидел, Киник не смог бы сказать — но долго. Что это было — забытьё, сон, грёза?..
— Я, верно, скоро вернусь в Кесарию, — услышал Киник голос Пилата. — Сразу по завершении Пасхи.
Киник поднял голову и увидел Пилата, уже сидевшего в кресле. Как он не услышал шума шагов его охраны и не заметил его прихода?
Выражение лица Пилата было странным.
— Пришёл попрощаться? — спросил Киник.
— Почти, — кивнул Пилат. — Похоже, я больше заглянуть сюда, в Хранилище, не смогу. Пасха, сам понимаешь…
— Давно пришёл?
— Порядочно.
В голосе Пилата слышалась нотка грусти, которую при желании можно было объяснить его предстоящим отъездом: прощание всегда печально, даже если цель пути кажется местом более привлекательным.
— Разве ещё не всё сказано? — спросил Киник. — Всё вроде бы ясно. Расследование завершено. Во всяком случае, осмыслены внешние сферы происшедшего.
О том, что уже сам брак Пилата — преступление, Киник пока сказать не мог.
Но зачем, зачем Пилат женился на Уне?! Зачем?!
Кто кого выбирал? Он ли Уну, или Уна — его?..
Если выбирала Уна, то Пилат — жертва, вина которого только в неспособности сопротивляться. Вина его — в отсутствии воли от такой жены бежать… Бросив всё. Всё?.. Нет, только вещи — эти игрушки-цепи для незрелых духом… Освободившимся же не нужно ничего — всё всегда при них…
Или — выбирал Пилат? В таком случае получалось, что в Уне и Пилат, и её любовник-«милашка» распознавали… блудницу! (Сейчас Киник размышлял как бы вместе с Пилатом, а именно на языке тех понятий, которые были привычны римскому гражданину, учившемуся у риторов хоть и понтийских, но во всём подражавших римским. Не мыслить же с ним образами скифских богов — чт`о они ему, полуримлянину?) Если выбирал Пилат, то у Уны, кроме жизни явной, во дворце, тем более должна быть жизнь тайная. А это — кварталы люб… кхе… того, что любовью называют только глупцы.
В таком случае многое становится закономерным. И эта засада, и объятия трупа, и даже выбор орудия убийства.
И насчёт жены-блудницы всё верно. Даже если Пилат с любовником её не выбирали, а только соглашались.
Впрочем, согласие — это тоже выбор.
Что до выбора, то разве всадник мог решать за патрицианку?
Нет, Пилат не мог выбирать!
Другой вопрос: почему она выбрала именно Пилата? Из многих — именно его?
Что это было — каприз?
Месть какому-нибудь из оставивших её любовников-патрициев?
Желание покинуть ограничивающий её родительский дом?
Кривлянье перед подругами?
Или нечто гораздо большее? Из области духа?
Если рассуждать, то только по-скифски: если Пилат борется за обретение судьбы, то, может, патрицианка в судьбе некоторых — соглядатай? Для подготовки согласившегося к объятиям трупа?..
Пилат прервал размышления Киника:
— Ясно… но не всё. Я бы хотел поговорить о… — Пилат замялся.
«О
— О женщинах, — наконец-то решился Пилат.
— Понимаю, — сказал Киник.