Понтий Пилат

Наместник замер, а потом отстранился и нахмурился: ему захотелось понять слова хранителя так, будто тот позволил себе намекнуть, что он, наместник, с женщинами не состоялся — и остался ничтожным всадником.

Что-то в сидевшем напротив Киника человеке как будто переломилось.

Киник внимательно всматривался в помрачневшего Пилата. Странный он был сегодня от начала: хотя разговор достаточно мягкий — Пилата, а выражение лица — наместника Империи. Сейчас побеждает наместник. А кто победит позднее? Скажем, лет через десять?

— Но мы ведь расследование продолжаем? — вкрадчиво сказал наместник. — Итак, женщина — не женщина, а мужчина — не мужчина, а всего лишь элемент иерархии. Женщина — тоже. Своей, соответственно, иерархии. И всё это «не» тем не менее совокупляется. Прекрасное основание для расследования. Немудрено, что начальник полиции придёт к результатам противоположным… Ведь у него женщина — это женщина. И так далее. Хорошо. Что дальше?

Киник молчал. Какой прок говорить с наместником? Помочь можно только тому, кто и без того уже смог помочь себе сам…

Чтобы видеть, надо уметь распознавать в настоящем прошлое, сравнивать формы, проникать в суть, эти формы объединяющую.

Но Пилат явно ещё раб страстей, заставляющих в посмертную жизнь прошлого не верить.

— Что дальше… хранитель? — ещё более саркастически переспросил наместник.

Он потому злился, что об уходе, или о, выражаясь языком Киника, побеге Пилат задумывался и прежде. Бежать? Ночью, тайно, потеряв всё, возможно, даже с обнажённой головой?

Хорошо бы, но…

Уход от жены означал потерю слишком многого, по сути, всего, о чём он до женитьбы мог только мечтать… И всё это досталось ему разом… Да ещё жена — красавица, более того — патрицианка.

Почему она тогда, во время триумфа, обратила на него внимание? Сколько в легионе всадников, но что-то заставило её выбрать именно его!

Что?

Она ему пыталась объяснить, но получалось нечто несуразное: дескать он — в центре, а все остальные — вокруг. Потому и был заметен.

Это в строю-то он был — в центре?

На самом деле всё проще: любовь загадочна, да и много её… разной.

Да, она его и полюбила!

Как же она может быть не женщиной, если она — женщина? Ведь иначе он, муж, — не мужчина?

Это-то как может быть?

Какая чушь вся эта философия! Вся эта истина со всякими разными логосами!

Чушь!

Чушь!!

Чушь!!!..

Наместник посмотрел на перстень власти, силой которого можно было совершить столь многое.

Посмотрел — и закрыл глаза.

Во власти перстня было всю боевую мощь колонн римского легиона разом обрушить на порочный ночной Иерусалим — как в кошмарном сне всё стало бы вдруг кровь и ад.

Во власти перстня было послать бешено скачущие кавалерийские турмы на перехват караванов нечистых на руку торговцев — и многие их должники вознесли бы благодарственные курения богам небес.

Обладатель перстня мог в нижнем городе расчистить развалины, а прилегающие к нему кварталы, населённые доступными женщинами, превратить в благоухающий розовый сад, место встреч впервые влюблённых.

Или — насадить вокруг Иерусалима плодовые деревья, чтобы в их тени могли вести беседы мудрецы-платоны, постигающие наречённое ими Истиной.

Во власти перстня — всё.

Если им владеть. А смотрится он только на крепко сжатом кулаке — лучше после недавнего, неотразимого, как внезапная смерть, удара!

Разве не красиво: преторианское золото в потоке алой, уносящей жизнь крови?..

Крови человека, мертвеца, трупа.

Трупа?..

Наместник, торжественно вынося перстень чуть вперёд, решительно поднялся, тем давая понять нанятому им хранителю, что всё, пора.

Киник поднялся тоже. Ему хотелось сказать на прощание что-нибудь значимое, от чего-то предостеречь. Хотя он и понимал, что человек предостерегает себя прежде всего сам.

— Если женщина в семье властвует, то у неё есть тайная жизнь, — сказал Киник. — Это оборотная и непременная сторона власти. И она захочет дать также и мужу своему…

То, что Пилата не было, а был только наместник, следовало из того, что собеседник Киника от услышанного поморщился. Как от высказанной невпопад скабрёзности.

глава XVI начальник полиции приговаривает— смерть!

— Сво-олочь! — начальник полиции с силой ударил кулаком по стене. — Убью гада!!..

Вновь и вновь перед его внутренним взором возникала темнота кварталов любви, красноватый отблеск светильника, поставленного на пол, обнажённый мужчина, его спина, покрытая капельками пота, и погружающийся в неё короткий легионерский меч…

Как ни обидно было начальнику полиции, однако присланного из Рима соглядатая ни допросить, ни заключить под стражу он не мог — по нескольким причинам.

Не мог уже хотя бы потому, что соглядатай был защищён имперским законом о римском гражданстве. В самом Риме соглядатай мог быть величиной ничтожной, подверженной всем политическим ветрам, но за пределами Великого Города, в особенности в таких захолустных провинциях, как Сирия, всякого римского гражданина приравнивали разве что не к богам — во имя поддержания авторитета Власти.