Понтий Пилат

Служитель культа во внешних атрибутах всегда уподоблялся своему божеству, и, наоборот, обладатель атрибутов не мог не «заметить» своей причастности уважаемому занятию. Поэтому закономерно, что носитель имени «Копьеносец», некогда вооружённый копьём кавалерист и узник ночных сексуальных похождений, мог неожиданно застать самого себя за странными жреческими манипуляциями. Странными в том смысле, что никто его этому не обучал. Но, учитывая власть над каждым из нас родовой памяти, они закономерны.

Итак, Пилат как Копьеносец — ещё и «торжественно предстоящий пред Солнцем». При неглубоком проникновении в прошлое — лишь в колоннаде.

Теперь четвёртый смысловой уровень имени «Пилат».

Большинство населения (толпа) полагает, что священнослужитель может сочетать в себе и вождистские качества (выше среднего приворовывая, обманывая и пьянствуя), и любовь к Истине. Толпа полагает, что эти качества отнюдь не взаимоисключающие, а статично соединимые по принципу «винегрет».

В рамках этих представлений таков даже бог Велес поздних инкарнаций. Но такая трактовка характеризует вовсе не Истинного Бога, а лишь самооправдывающихся «верующих». А вот первородный Велес — бог исключительно Истины, не блудник и власти чужд.

Вообще же, в идеале все боги Солнца — боги Истины, вспомним Хора Бехдетского или того же Аполлона.

А раз так, то Пилат не мог не чувствовать себя не просто служителем культа, но и служителем Истины. Уже одним этим уровнем самовосприятия можно объяснить выделяющееся поведение Пилата, когда он единственный из всех не убоялся защищать Иисуса.

Личность Понтия Пилата, будущего автора Книги, масштабней: если бы Пилат оставался просто заложником своего имени, то Иисус не удостоил бы его разговора, как Он в тот же день и при сходных обстоятельствах не удостоил интересующегося вопросами религии Ирода.

Пилат тем и интересен, что, неся отпечаток своего имени, определявшего многие вокруг него события, выходил за пределы всех его смыслов, в особенности поверхностных.

Наибольшая польза для способного к размышлению читателя, видимо, в том факте, что психоанализ не того убийства (то есть написание текста романа без комментариев) проведён автором не на основании знания смыслов имени префекта провинции! Основой исследования было познание, но, в основном, не логического свойства!

Работая над романом, выписывая неожиданные сцены вроде выхода префекта на последнюю линию колоннады Иродова дворца и совершаемых им жреческих манипуляций, то есть описывая то, что нигде и никем не было описано, кроме как в Евангелии, и притом в сверхсжатом образном виде (об этом — ниже), я ещё не знал, что «Пилат» переводится как «Копьеносец». Не знал и того, что копьеносцы — жрецы богов Солнца, а эти боги — боги Истины.

Из этого бессознательного распознания всех смысловых уровней ныне не употребляемого имени «Пилат» следует сразу несколько важных для самопостижения каждого человека выводов. Но, подытоживая мысль этой главы-размышления, ограничимся пока лишь одним из этих выводов: уж если я, на логическом уровне не знавший перевода имени «Пилат», на подсознательном уровне верно расшифровал шесть описываемых в «Комментариях» уровней смысла (иными словами, верно описал поведение Пилата), то тем более значимы были эти смыслы для самого Пилата-Копьеносца.

Вообще, вопрос об исторической достоверности событий «Понтия Пилата» мне задают часто.

Откуда, дескать, я всё это списал? Или — на какие материалы хотя бы опирался? Ведь в литературе ничего подобного нет!

Тема родовой памяти, пронизывающая весь «КАТАРСИС-3», и есть ответ на этот вопрос.

После завершения «Пилата» выяснилось, что в море мнений и самооправданий пилатоненавистников достаточные для уяснения достоверности «Пилата» исторические свидетельства сохранились.

Но цель «КАТАРСИСа-3» — не разобраться в этой достоверности, хотя именно этому и посвящена бoльшая часть «Комментариев», а обучить обладающего критическим мышлением читателя проницать время и обходиться без сохранённых иерархиями исторических свидетельств — ведь и так всё ясно.