Понурый Балтия-джаз

Дитер Пфлаум облапил меня за плечи. На его совести лежала пулеметная очередь с катера по своим в плавнях под Митхо. Комплекс вины, которым я постоянно злоупотреблял.

- Так вы войдете в дом? - крикнул из недр своих владений Йоозепп.

- Это Дитер Пфлаум, он немец и мой друг, - сказал я Йоозеппу, приодевшемуся в стеганый халат и шерстяные носки с кожаными подошвами.

- Сплошь великие державы!

- Вы правы! Надоело... Приехали в вашу тишь, чтобы потолковее сформулировать наше ходатайство о политическом убежище в Беотии. Присоединяйтесь, сэкономим на бланках, - сказал я.

- Зарабатывать нужно, а не экономить, - изрек Йоозепп.

- Это следует высечь на мраморе! - сказал я.

- Есть новости. Таймер включили, - сказал Дитер, когда эстонец оставил нас перед дверью моей комнаты. - Двадцать четыре часа, дольше наблюдение со стороны открытой Балтики мы продержать не сможем. Не имеем права. Для продления потребуется выход наверх. Таково правило...

Он сбросил пальто, пиджак, развязал галстук, вытянул подол сорочки из-под брюк. Осмотрелся - куда сложить одежду?

- Это последнее слово твоего начальства?

- Это последнее слово моего начальства, я звонил ещё раз перед отъездом из "Каякаса". Что скажешь?

- Думаю, суток достаточно, - сказал я. - Успею прищемить хвост Чико.

- Ты даже не знаешь, где он находится. Бред... Может, уже в море.

- Я знаю, где груз, без которого "Икс-пять" не покинет стоянку, будь у Чико хоть десять украденных генералов на руках. Возможно, именно сейчас пять ящиков с пачками неких хрустящих бумажек катят по Пярнускому шоссе в укромное место под крышу памятника национальной архитектуры.

- Какой-нибудь дворец?

- В Пярну обитают практичные люди, и ценятся больше амбары.

- Эти люди мне нравятся... Итак, ты перехватываешь ящики...

- Нет, не так. Мы, то есть ты и я, дожидаемся, когда ящики доставят на место, а потом захватываем склад. По моим расчетам, вызволять достояние прилетит на крыльях жадности и испуга фигура, от которой тянется паутинка в логово Тургенева. Всего лишь паутинка. Тянуть её будет занудно... Поможешь?

Дитер Пфлаум облапил меня за плечи во второй раз. Комплекс срабатывал безотказно. Немцы, как всегда, были надежны, последовательны и в строю шли до конца.

- Ты говорил с твоим оператором о моем предложении? - спросил Пфлаум.

- Он согласен.

- Значит, твое предназначение высчитано верно. Русские наняли тебя для здешней работы потому, что мы знаем тебя. Сподручнее координировать работу через твое посредничество.

- С кем?

- Вы готовы? - крикнул из-за двери Йоозепп.

- Мы готовы, - ответил я.

- С немцами. Марина, метрдотель из "Каякаса", твоя француженка... работает с русскими напрямую. У неё ведь муж эстонский, офицер флота в советское время. Он - её мостик здесь ко всем. Бассейн всегда так действует. Французская манера. Со всеми по отдельности - с нами, американцами, британцами, русскими... и никогда и ни с кем вместе. Всегда сами по себе...

Дверь приоткрылась и привидениями, размахивающими рукавами, влетели и приземлились в кресле два махровых халата.

- Полотенца и остальное в сауне, - сказал Йоозепп. - И еще! Я совсем забыл! Заходил участковый констебль и с ним какой-то господин, сказал, что из управы. Спрашивали вас, господин Шемякин. Они вернутся завтра пораньше, сказали, что около восьми. Хотят заглянуть в ваш паспорт. Сказали, это простая формальность...

"Русские наняли тебя..." Изрекший эту истину Дитер, приобретая всякий новый опыт в работе на своих, немцев, становится немцем ещё больше. Марина - ещё больше француженкой. Йоозепп и Ийоханнес Эйкович - эстонцами. Дубровин, Шлайн, Воинова и отщепенец Вячеслав Вячеславович накапливают навыки, тянут открывшиеся возможности на себя и в себя, становятся новыми русскими. Мое же существование - растрата оставленного отцом. Какой я, к чертям собачьим, русский? Меня нанимают все и повсюду, то есть никто и нигде. Всякая работа, деловой контакт или предприятие - ради прокорма. Биологическое пребывание в таком-то или таком-то месте. Вроде тарзаньего. С лианы на лиану. Не человек и не животное. Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан. Утрата очертаний. Истирание сущности.

Ефим четко определил границы моей ипостаси здесь, в Эстонии: меня нет, я не существую. Работа невидимкой. То есть, я истерся окончательно?

Значит, сказал я себе, ты вдруг, ни с того и ни с сего, обеспокоился, ради чего делаешь здесь эту работу. И пока платеж не поступил сполна, ты что-то по этой причине не бесился. А когда Шлайн рассчитался, вдруг возник пунктик - нечто невообразимое для тебя: де, не только деньги, а ещё и признание матушки России подавай. Так?

Наверное, происходящему и полагалось завершиться этой чесоткой, как я называю досужие рассуждения, если уж я привез с собой в Россию своих женщин и впервые переустраиваю постой в житье-бытье.