Понурый Балтия-джаз

Я показал Дитеру Пфлауму содержимое вскрытой мной раньше картонки. Он получил возможность посмотреть и потрогать поддельные банкноты, готовые к поставке на экспорт. Этим я втягивал Пфлаума в свои оперативные и, признаться, не вполне правомерные действия с дальним расчетом. Из "Каякаса" он подтвердит своей конторе, что ситуация такова, какова и есть на самом деле. Таким образом, блокирующее наблюдение со стороны открытой Балтики будет гарантировано в пограничных водах ещё на несколько часов.

Прока высадил меня, не доезжая "Паласа". Я велел ему ждать на шоссе, на расстоянии, с которого меня легко приметить, когда я выйду из гостиницы.

В лобби, перегороженном диванами, лампионами, креслами, пальмами в кадках и стойкой бара, пианист в сиреневом блейзере выбивал из клавиш белого рояля вальсы Шопена. Черная кавказская голова выделялась среди шевелюр каких-то латиноамериканцев или азиатов. Боксера, борца или качка легко определить - шея и загривок плавно переходят в затылок, голова тыквой. Да и знакома она мне была ещё с первой встречи в подпольном катране. Господин Вайсиддинов, моряк и правовед, а также кладбищенский подсобный рабочий. Победитель. Надо мной и Чико.

Я неторопливо двинулся в сторону лифтов, когда рядом с первой вынырнула вторая характерная голова. Второй победитель, тоже моряк и кладбищенский служитель, но физик, занимался развязавшимся шнурком. Господин Махмадов, собственной персоной. Какие люди! И, разумеется, с охраной. Третий, славянского обличья, держался чуть поодаль. Он сидел в кресле, развернувшись так, чтобы обеспечить сектор обзора.

Оба азерика, может быть, из-за черных шевелюр, казались необычайно бледны. Лица отдавали мучнистой серостью.

В сторону Махмадова от бара летел официант в эполетах из витых шнурков. И я понял, зачем наклонялся Махмадов. Не ради шнурка. Он уронил сэндвич и с автоматизмом голодающего человека потянулся за ним. Подбежавший официант согнулся в поясе - видимо, подбирал с пола кусок... Они голодали в своем логове?

На подносе, поставленном на столик перед Вайсиддиновым, тесным строем стояли высокие фирменные кульки с сэндвичами.

За мной непрерывно наблюдал портье в сером сюртуке и таком же цилиндре. Когда я входил, он вышколенно распахнул дверь, автоматически зафиксировав доху искусственного меха и потертые вельветовые брюки. Пришлось демонстративно, как бы уточняя время, отвернуть манжету и показать свои "Раймон Вэйл". Затем я взял с подставки французскую "Матэн", защемленную в деревянную палку, и уселся в белое кресло. Демократический интеллигент в ожидании, когда заграничный дядюшка спустится из гостиничных апартаментов. Что-то в этом роде.

Сто лет назад, когда папа выступал в ресторанах, я часами высиживал в гостиничных фойе, впитывая их суетную атмосферу. Это была высокая школа проникновения за маски на лицах и в души, прикрытые костюмами от "Версаче" или откуда еще. Тогда-то я и понял, как стыдно жить в гостиницах. В особенности, дорогих. В сущности, это обычное бродяжничество, просто высокого класса, то есть доведенное до абсурда. Я не верил в деньги или удачи постояльцев. Если их занесло так далеко в столь поганое место, как Ханой, или Сайгон, или Шанхай, или Бангкок, или любой другой чужой город, если они слушают и оплачивают папину музыку, какая же цена этим людям дома? И, кроме того, я вывел своеобразный коэффициент для проходных дворов, какими мне представляются гостиницы, - восемь из десяти снующих, сидящих, стоящих или болтающих в их холлах заняты слежкой. За контактами, деньгами, грехами, суетой и неизменными неудачами друг друга.

В фойе гостиниц я невольно примерял жизнь папы, свою и мамы на остальных людей. И эти остальные казались мне такими же навечно бездомными.

Чико Тургенев не мог жить вне этого бездомного стиля. Он рассылал свитских в дорогие гостиницы и рестораны за едой. Пижонство и глупость. Дутый имидж блатных в роскошных местах, словно нарушенная светомаскировка в затемненном городе...

И тут я услышал за спиной:

- Встань, легавая сука, улыбайся, и мы выходим в подвальный гараж. Пикнешь - замочу. Радио есть?

- У меня нет радио, - ответил я.

Портье, взглянув в мою сторону и отвернувшись, набирал номер на переносном телефоне.

Поднявшись из кресла, я полуобернулся. Этот четвертый, славянского обличья, появившийся сейчас, кажется, из туалета, сопровождал Чико к музею в день репетиции великого похищения. Его редкие волосы были влажными. Умылся в чистом месте.

Лезвие, пропоровшее доху, свитер и сорочку, он держал у моей печени. Кхмерам-добровольцам, служившими в Индокитае гидами при разведгруппах, за печень, вырезанную у пленного, раненого или мертвого, платили в два раза больше, чем за пару ушей. Иногда печень приносили надкушенной. Отъеденный кусок сулил будущие победы...

Не дождется меня Дечибал Прока, подумал я. И прикинул: Гаргантюа Пантагрюэлевич опять продал.