Пообещай

В палатке – немодной и неказистой, самой дешевой, какая отыскалась в магазине, – они провели свои самые счастливые дни. Три подряд – как лето. И в свое маленькое лето Эмия сделала множество приятных открытий – оказывается, росу можно рассматривать до бесконечности, до беспечного восторга ребенка, который верит в то, что, если блестит, значит, бриллиант. Эмия балдела от того, что имела право наблюдать за моментом, но не имела права «владеть им», то есть создавать и распылять росу по собственному вдохновению, как в Астрее. Здесь, где время не зависело от убеждений и мотивации конкретного человека, ей приходилось гнаться за моментом, успевать хватать его суть, если повезет, вдохнуть.

И она, как губка, напитывалась запахами раннего утра, которые не могла ни с чем сравнить. Разве что с ковром, в котором миллионы создающих рисунок нитей: не успевшая окончательно исчезнуть предрассветная свежесть, запах влаги, немножко пыли, недалекой речки, примятой почвы, золы от вчерашнего костра… Чтобы не упустить наслаждение от утренних запахов, Эмия выбиралась из палатки в пять утра, когда небо только начинало светлеть, – слушала шум травы, тонкий звон комаров, полевую тишину.

А после день. Уже прогретые трава и земля, жесткие солнечные лучи, жаркое и душное одеяло поверх звенящего пчелами и стрекозами луга. День тянется очень медленно, почти бесконечно, если на него смотреть. На него, а не внутрь себя.

Ей нравился расслабленный облик ушедшего в себя Дара с травинкой в губах – поджаренного на носу и плечах (позже ввиду отсутствия крема она стала прикрывать их подорожником). Нравилось, что он так же, как и она, жил в настоящем моменте – по утрам и вечерам готовил для них на вертелах сардельки, которые они заблаговременно и в большом количестве приобрели в магазине; нравилось, что иногда он исчезал в соседнем лесу, а после возвращался с хворостом – ломал его руками, иногда стучал топором. Они мылись в соседней речке со спокойной, почти стоячей водой – не имея ни мыла, ни полотенец, просто обтирали себя старой Даровой футболкой, после сушили ее на жердине возле костра.

Эмия прожила бы так долго. Ей нравилось, что в своем маленьком «домике» с обвислыми стенами они обнимались, засыпая. Нравилось, что, вылезая наружу по нужде, она любовалась звездами, нравилось, что ее, озябшую после вылазки, тут же прижимали к себе, грели. Даже комаров по вечерам выгонять из палатки нравилось – вчера вечером она нашла густо пахнущий кустарник с красными цветами, приладила веточку под пологом, и москитов, как ни бывало.

Жаль только, что уезжать. Время…

– Время, – как-то подошла она к Дарину и осторожно коснулась вновь красного от солнца плеча – он опять забыл натянуть майку.

– А?

– Время.

– Что? Пора?

И сделался серьезным, как танкист перед боем. Как проснувшийся концлагерный заключенный, до того видевший самый чудесный за всю свою жизнь сон. Она разбудила его.

– Нужно ехать к Воротам. Я чувствую.

– Да. Хорошо.

Упрямо поджались губы. И даже бледнее стал загар.

* * *

(Skylar Grey – I Know You)

Ведомый исполнительным машинистом поезд мчался точно по расписанию. На восток.

Вагон им достался пустой, уютный, если бы кто-то не поленился заметить, но, сев в поезд, Эмия почему-то выбрала противоположную от Дара сторону, сложила на груди руки, погрузилась в себя. Дарин же наоборот выплыл на поверхность, с острой внутренней дрожью осознавал каждую секунду настоящего мгновения.

Громко затикали над его ухом невидимые часы.

Она загорела… Стала еще красивей, тоньше, женственнее. Она была рядом последние три дня, но он будто ее не видел. Чувствовал, обнимал, прижимал к себе, но не видел. Привык быть в себе, думать о себе, сосредотачиваться не на том…

Она была рядом весь месяц, не только последние три дня. А где был он? Ведь не успел, не надышался…

А теперь Эмия как будто ушла. Еще до Ворот. Сразу, как сели в поезд.

Летел за окном лес – все дальше поляна и оставленная на ступенях магазина (может, кому пригодится) палатка в чехле. Он не заметил, что последние двое суток не курил – не было нужды, – но чувствовал, что скоро закурит часто и много. Потому что останется один.

Ему вдруг стало страшно.

Она уйдет.

Нет, еще страшнее, чем тогда, когда отбирали мать, – тот страх он почти не помнил, а этот новый висел над ним зловещим черным облаком. Они дойдут до Ворот, и Эмии в его жизни больше не будет.

Никогда.

От этого слова его в полдень жаркого дня в душном купе продрал мороз.

– Эм, ты можешь остаться?

Спросил, как наркоман, которому правильный ответ, как доза.

Она впервые не улыбнулась, не попыталась его утешить. Не покачала головой, просто промолчала. Отвела взгляд и принялась снова смотреть в окно.

– Что они с тобой сделают там?

Голос Дара охрип. Снова и снова по кругу, с неприятной ясностью он осознавал, что все время думал о себе – не о ней. Она просто была.

– Я не знаю.

Иногда без ответа лучше, чем с ним.

Проводница принесла чай и удалилась, и Дарин подумал, что сейчас бы выпил водки. Да-да, прямо в полдень.

– Ты жалеешь?

– О чем?