Поп

— Вот видите, — сказал Фрайгаузен. — А мы говорим: «Идите и возрождайте!» Страшно подумать, если на земли, ставшие в религиозном смысле пустыней, придут католики, лютеране, или того хуже, сектанты-баптисты.

— Поведайте, батюшка, нашему гостю вашу классификацию, — улыбнулся митрополит.

— Какую?

— Про вино.

— А... Про вино-то... Это я так придумал сравнить... Вижу наше Православие в образе большой чаши, до краев преисполненной сладким и ароматнейшим вином. Вылей половину и разбавь водой — получится католицизм. Вылей снова половину и разбавь водой — получится реформаторство. Вкус вина остается, а уже не то. А теперь вылей все и залей чашу водой. Хорошо, если слабый запах вина сохранится в этих ополосках. И эти ополоски суть разного рода сектантство.

— Точнее не скажешь! — засмеялся немецкий полковник.

Отец Александр помялся и решил-таки спросить про дым:

— А правду ли говорят, что местные евреев пожгли?

— Правду, — кивнул Фрайгаузен. — Хотели нам угодить. И перестарались. Как жить в Риге при такой вони! Наше командование очень недовольно. Даже говорят, что собираются распустить латышскую националистическую организацию.

— Перунов крест? — спросил отец Александр.

— Именно так. «Перконакруст». Чтоб не лезли поперёд батьки в пекло!

— А я мороженое... — тихо прошептал отец Александр, раскаиваясь, что соблазнился мороженым и ел его, когда в воздухе витал дым от сожженных людей.

12.

Боец пятой стрелковой дивизии Алексей Луготинцев возвращался домой. Дивизия его, стоявшая некогда на Немане, встретила врага там же, где когда-то наши встречали армию Наполеона. С боями дивизия отступала и уже на латышской территории была окончательно разгромлена. Чудом уцелевшие и не попавшие в плен бойцы пробирались на восток по оккупированной территории, прячась в лесах, утопая в болотах, умирая от голода и ранений. Лешка Луготинцев тоже прятался, утопал, умирал, но все еще был жив. Звериным чутьем пробирался он на родную Псковщину, падая без сил на августовскую землю, шептал: «Я приду к тебе, Маша!», терял сознание, а потом вновь воскресал и шёл, шёл, шёл...

13.

Над селом Закаты стоял упоительный августовский закат. Дети Торопцева — Маша, Надя, Катя и Костик — на берегу одевались, недавно искупавшись.

— Погода-то какая! — сладко потягивалась Маша. — И не верится, что где-то война... Люди убивают друг друга...

— Ух ты! Немцы! — воскликнул Костик. На берег выкатили на мотоцикле два немца. Сидящий в люльке стволом карабина задрал край платья Маши. Водитель загоготал что-то по-немецки.

Оскорбленная Маша схватила горсть мокрого песку и влепила в сидящего в люльке. Тот взревел. Водитель с хохотом газанул, мотоцикл помчался дальше, но сидящий в люльке, не глядя, выстрелил из карабина себе за спину абы куда.

Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:

— Маша! Маша!

14.

Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своем точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твердо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:

— Храм нам вернули, католиков выгнали, чего еще?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!

— Отчего же незнаемые! — жалобно стонал отец Александр. — Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.

— Я бы сказал, русский Нюрнберг, — заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.

Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное — старое, трескающееся и расползающееся.

— Страшно смотреть! — сердито сказала матушка Алевтина.

— Что поделать, — воздохнул отец Александр. — Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?

— Красивые словеса! — не могла угомониться матушка. — С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.

Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.

Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Еще недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нем чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать! Темнело, в храме заканчивалась служба.