Мне кажется, что моими глазами на хомяка должна была взглянуть сама совесть.
— Это диверсия! — произнес хомяк, он уже сматывал какие-то катушки. Только сейчас я заметила тонкие нити, благодаря которым шевелятся шторы, ковры и все остальное.
— Происки врагов! — буркнул хомяк. — Но ничего…
Он спрыгнул со стола, открыл половицу, и там я увидела железный бидон.
— Ууууу! — зловеще повыл хомяк в бидон. — Ууууу! Подлог! Пытаются пробить меня на слезу! Но нет! Тебя, когда — нибудь купали под краном? Тебя когда-нибудь носили в рукаве куртки? Заставляли кататься на машинке? Нет…
— Ладно, я пойду, — заметила я, глядя на старания маленького Пухли.
— Если будут какие-то еще письма — неси! Только стучи восемь раз! Один короткий, два длинных, два коротких, один длинный и два коротких! Поняла? — послышался голос хомяка. Он ловко сбежал по перилам, спрыгнув на пол.
— Ничего! Не зря я генерал Пухля! — бурчал хомяк. — Я прошел много горячих точек! Чайник, кружку! Генерала я получил во вьетнамках! Лучше тебе знать, что там было! Я даже прошел Афганскую! Борзую! Так что меня голыми руками не возьмешь!
Я попрощалась и направилась в сторону двери.
Стоило мне выйти на улицу и пройти буквально два дома, как вдруг я увидела знакомого почтальона. Того самого, с которым однажды ночевали на письмах. Насколько я помню, ему осталось всего двадцать писем. Странно, но он был еще здесь!
— Давай поменяемся, — послышался голос. — Я тебе отправленные письма, а ты мне неотправленные. Сколько успею, столько разнесу…
— А разве так можно? — удивилась я, не веря своему счастью.
— Можно. Многие так делают, — послышался голос почтальона.
— Так, погодите… — насторожилась я, забывая о письмах. — Что-то случилось?
На меня подняли глаза, и я отшатнулась. Я увидела мертвый взгляд, человека, только что потерявшего смысл жизни.
— Что случилось? — встревожилась я, глядя на его пустую сумку с письмами. — Вам же оставалось двадцать писем?
— Когда ты спишь, тебе иногда снится мир живых, — едва слышно вздохнул почтальон, Я отвела его за руку к забору. — И вот, я услышал голос жены. Отчетливо. Она просила ее простить… Она уходит к другому… И забирает детей… Она подписала согласие на отключение меня от системы… И через час меня отключат… Так что какая разница, сколько писем я не разнесу! Двадцать и сто двадцать!
— Но вы можете попытаться! — настаивала я.
— Зачем? Моя семья была для меня смыслом жизни, — заметил почтальон, почему-то разглядывая свои ботинки.
— Я вас понимаю, но может, попытаетесь? — с надеждой спросила я. Конечно, предложение было заманчивым, но …
— Нет смысла, — усмехнулся почтальон.
— Лучший способ помочь себе справится с горем — помочь другим! — улыбнулась я. О, как я сказала! — Может, вам стоит попробовать поискать людей, потерявших семью вот так? Сколько из них нуждаются в добром слове, в сочувствии и в помощи начать новую жизнь? Или нежизнь. Я не знаю, как это правильно здесь называется.
— Бессмысленно, — глухо ответил почтальон. — Я ничего не хочу…
Я не знала, как помочь человеку, который потерял все.
— Но ведь дети вас любят! — напомнила я. — И они никогда не забудут своего папу! Я бы на вашем месте подумала, прежде всего о них. — Так что давайте вы попробуете вернуться? Ваше предложение, конечно же заманчиво, но … попробуйте!
— Я не успею… Мне осталось буквально… — он достал часы и посмотрел. — Двадцать минут… Так что давай меняться письмами.
Он почему-то протянул мне пустую руку. Я пожала плечами и протянула руку ему.
— Перед лицом смерти, восемьдесят писем, которые я разнес и прочитал, добровольно отдаю тебе. Взамен беру восемьдесят не разнесенных и не прочитанных писем, — как-то торжественно произнес почтальон.
Во время рукопожатия, мне показалось, что руки окутало какой-то серой дымкой.
— Так! Письма! — не могла я скрыть радости. Но вдруг мне стало стыдно за свою радость.
— Ничего, ничего, — заметил почтальон. — Я вот смотрю на тебя, и мне тоже хочется улыбнуться.
— Раз, два, три, четыре, — отсчитывала я письма. — Пять… Десять, двадцать…
Моя сумка стремительно пустела.
— Восемьдесят! — усмехнулась я, доставая помятое письмо для наместника. Оно перекочевало в такую же потертую сумку.
У меня осталось буквально десяток писем! И все-таки иногда чудеса случаются! И иногда даже со мной!
На сердце стало так легко, словно у меня открылось второе дыхание.
— Может, попробуете отнести еще одно письмо? — спросила я, глядя на понурую фигуру. — Мало ли? Вдруг его ждут? У вас есть целых двадцать минут! А кто-то ждет письмо…
Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы хоть на минуту он отвлекся от своего горя.
— Ну что ж, — вздохнул почтальон, опуская руку в сумку. Письмо слетело с его ладони и полетело по улице как раз туда, куда я направлялась. Мне нужно было сказать коту, что все отменяется. Мне было немного грустно от того, что я так и не побываю на балу.
Я свернула за угол, видя симпатичную женщину в синем платье с вязаной шалью в руке, стоящую возле двери. Она плакала, стирая слезы платком. На ступенях стоял тот самый почтальон, читая ей письмо.