"Попаданцы" в стране царя Петра

Тот же день, второго июля 1689 года от рождества Христова, на другом конце огромного евразийского континента. В стольном городе русского царства Москве, смутно и тягостно. Казалось все по милой сердцу старине, благообразно и чинно. Стрельцы и старообрядцы после показательной казни князя Хованского с сыном Андреем, присмирели. Даже разбойнички, шалившие не только в дремучих лесах вокруг Москвы, но и в самом городе, после нескольких публичных казней присмирели. Но что-то нехорошее и кровавое подспудно вызревало в удушливой атмосфере третьего Рима. Об этом украдкой шептались прожженные интриганы из боярской думы. Да что они! Это тайком обсуждала вся Москва. Оба царя и Иван и Петр вошли в возраст и в полную силу. Младшему, Петру незадолго до этого — 30 мая, исполнилось семнадцать. К этому времени он по настоянию матери женился на Евдокии Лопухиной, девке из захудалого, но весьма многочисленного дворянского рода и по обычаю стал совершеннолетним. Формальных поводов для регентства над малолетними царями у Софьи Алексеевны не оставалось, но она продолжала цепко удерживать в маленьких женских ручках бразды правления русским государством. Отдавать власть и возвращаться назад к Домострою, на женскую половину царских хором, Софья не горела желанием. Судьба царской дочери, которой два пути: в монастырь или угаснуть безвестно на женской половине дворца, ее категорически не устраивала. Лишь царевне одной продолжали подчиняться стрелецкие начальники и приказные чины. Назревало неизбежное противостояние. Царь Петр жаждал власти и пытался настоять на своих правах, но безрезультатно. Кремль и двор Петра в Преображенском, не без оснований подозревая друг друга в намерении разрешить противостояние силовым, кровавым путём, готовились к неизбежному столкновению…

Горячее летнее солнце с любопытством заглядывало сквозь частые стекла окошечек, жарко било разноцветными лучами. В маленькой кремлевской светлице, в которую допускались только избранные, чистенько. В воздух ароматы засушенных трав. В дальнем углу изразцовая с лежанками русская печь. У одной стены — громада напольных часов, медленно верится расписанный розами циферблат. Рядом длинная лавка. В красном углу древние иконы, перед ними еле теплится неугасимый огонек лампадки. Напротив, книжный шкапчик. Книги довольно истрепаны, видно, что ими пользуются постоянно. Все по московской старине.

У покрытого холстом стола на изящно сработанном стуле сидит царевна Софья, глаза полузакрыты, недавно вернулась с обедни, устала. Только и успела перекусить наскоро. Но она не спит, внимательно слушает стоящего напротив стола окольничего Федор Леонтьевича Шакловитого. Молодого красавца, убежденного сторонника и фаворита царевны. За семь лет регенства царевна постарела, подурнела. Думы, беспокойства и тревоги оставили заметный след на когда-то красивом и юном лице, но одевается царевна продолжала все еще по-девичьи пышно.

— А еще матушка, — поднял на царевну умные и холодные глаза окольничий. После князя Василия Голицына, которого многие почитали за любовника царевны, он набрал наибольшую силу при московском дворе. Дождавшись едва заметного кивка, продолжил важным голосом читать присылаемые на царевнино решение челобитные и письма:

— Жалоба на воеводу боярина Никиту Ивановича Примакова-Ростовского от купцов Астраханских. Торговлю разоряет поборами в собственный карман. Мзду берет со струга по алтыну, а с воза по шести копеек. Купца Ивашку Борзова безвинно томил в чулане от чего тот помер. И еще грозит коли станут жаловаться, всех купцов астраханских разорить.

— Воруют, — по-бабьи опершись на руку, тихо произнесла царевна, — да будут ли пределы алчности боярской?

С каждым словом она все больше мрачнела, тяжело, по-мужичьи глядя на фаворита.

— Матушка, не велика шишка боярин Никиту Ивановича, а трогать нельзя. Царь Петр вошел в возраст, аки лев алчущий, добычи рыкает и требует власти. Пока нас поддерживают и Дума, и войско, а начнешь против шерсти их гладить? Мигом перебегут в Преображенское!

Лицо Софьи посерело, ноздри ее раздулись:

— Нарышкинское семя голову подняло! Забыли стрелецкий бунт! Того и гляди меня попросят от правления!

Женская рука протянулась, подняла лежавший на столе зачитанный томик библии, нерешительно подержала в руке и вновь положила назад. После неудачного крымского похода скрытое недовольство правлением Софьи среди высшей аристократии и дворянства лишь усилилось и задевать их было откровенно боязно. Отвернувшись к стене, чтобы не было видно лица, царевна произнесла глухим голосом:

— По челобитной отдать на приговор Думы.

— Хорошо матушка, — участливо глянув на царевну, произнес Шакловитый.

— Если что есть важное, давай своими словами. Остальное потом, устала я!

Молодой стольник белозубо улыбнувшись и, отложив грамотки на стол, послушно продолжил после небольшой паузы: