Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Никаких уроков и нравоучений. Но это самый антивоенный роман из антивоенных. Самый еврейский из еврейских – в нем слышны интонации и обертоны Исаака Бабеля. Самый отцовский из отцовских. “Мистеру Месснеру так и не было суждено оправиться от удара. «Я говорил ему, чтобы он поберегся, – сказал он жене, едва пролив первые слезы. – Но он же меня не слушал!» <…> Он забывал бриться, прекратил расчесывать волосы, и вскоре постоянные клиентки, пристыженно отводя глаза, принялись подыскивать в округе другого кошерного мясника, а то, и вовсе махнув рукой на традицию, отоваривались в супермаркете”.

Великий писатель опознается по началам повестей, рассказов, романов и их концовкам – проделайте такой эксперимент, например, с повестями Юрия Трифонова. Рот, мистифицируя собственную биографию, как-то заметил, что в двадцатитрехлетнем возрасте в кафетерии Чикагского университета он обнаружил бумажку с почти двумя десятками фраз, никак между собой не связанных. Знак свыше! Все они стали потом первыми фразами его романов. Он написал романов больше, чем два десятка, и продолжал писать, уже исчерпав эти фразы. Одна из них, еще до скандальной славы “Портного”, сделала его знаменитым: “Когда я впервые увидел Бренду, она попросила меня подержать ее очки”.

Это первое предложение короткой, нежной повести о любви и расставании “Прощай, Коламбус”, написанной им в двадцать шесть лет. И сразу – Национальная книжная премия. Примерно в этом же возрасте Томас Манн написал своих “Будденброков” – и стал знаменитым. Крупные формы пришли к Роту потом, а “Коламбуса”, в отличие от его читателей, он терпеть не мог. Был и период сравнительно коротких романов уже старого мастера: например, “Умирающее животное” – совсем не нежное повествование о любви стареющего Давида Кепеша и юной девушки, и тоже о расставании, но по самой жестокой, столь частой у Рота причине – она умирает раньше главного героя.

Отдельная история – разглядывать фотографии Рота. Можно выстроить целый сериал, где он в разном возрасте стоит в декорациях своих книг – унылых городских пейзажах Ньюарка. Молодой плейбоистого вида красавец с буйной иссиня-черной шевелюрой и едва наметившейся плешью – и лысый мэтр с всклокоченными седыми патлами над ушами, взъерошенными бровями, тонкими строгими губами и еще более строгим взглядом (а)моралиста. Чем старше он становился, тем во все более сложный пейзаж превращалось его лицо.

Биограф писателя Блейк Бэйли говорил: “Умирать – тяжелый труд, и Рот был трудягой”. В сорок девять лет ему была диагностирована ишемическая болезнь сердца. Отношения с Клэр Блум когда-то довели его (и ее) до больницы. Но он работал – писал. И прожил чуть меньше своего отца, который “к восьмидесяти шести… чуть не полностью ослеп на правый глаз, но в остальном отличался отменным для своего возраста здоровьем…”.

Рот не терял специфически еврейского чувства юмора: в конце концов, тот же “Случай Портного” – гомерически смешная книга. В 2012 году, как раз тогда, когда Рот оставил труд прозаика, он спросил у своего будущего биографа: “Вы когда-нибудь писали не о людях, которые беспробудно пили?” (предыдущие три книги Бэйли были о попивавших писателях). На что биограф ответил: “Вы будете у меня первым”. Филип Рот не мог не оценить такой ответ.

За каждым большим писателем стоит огромная вселенная, которая с его смертью уходит ко дну, как Атлантида: довоенная Варшава Исаака Зингера, Чикаго Сола Беллоу, Ньюарк Филипа Рота. Но именно писатели и спасают от забвения эти удивительные миры.

Последняя фраза Рота из книги об отце: “Ничего нельзя забыть”.

Свеча в темноте