Поповичи. Дети священников о себе

Мыс братом – двойняшки, как два коня – холка в холку, шли рядышком. При этом с самого раннего возраста у нас в семье Толя всегда считался старшим. Он и вел себя всегда как старший, дружил с ребятами более взрослыми, много читал, и я сам к нему относился как к старшему, главному, что ли. Было не без споров и драк, но до смертного боя не доходило, слава Богу. Но с определенного момента у меня некоторые жизненные события стали чуть раньше происходить. Я раньше брата женился, раньше дети появились, раньше рукоположился. А так – в школе в одном классе, в институте в одной группе и на одной кафедре. Оба преподавали. Мы даже вместе в музыкальной школе играли на одном инструменте. Я сейчас вспоминаю: три дурачка – я, брат Толя и друг детства Костя, – все трое пошли на один инструмент – кларнет. Выбрали кларнет. Нет чтобы гобой, саксофон или валторну! Помню, поступали мы в музыкалку. еще не определились с инструментом. Звонит Костя: «Вов, я пошел на кларнет. Мне будет скучно. Давай со мной», – «Ну, давай». Вместе с Костей пошел на один инструмент. Прошел год, Толя попробовал себя на фортепьяно, не получилось, и он тоже переходит на кларнет. И всю семилетку все трое на кларнетах отдудели. А ведь какие могли делать классные духовые ансамбли, если бы выбрали, допустим, кларнет, гобой и саксофон!

Жизнь в коммуналке имела свои плюсы и минусы. О минусах – тонких стенах, невозможности укрыться, уборке общих туалета, ванны, коридора, кухне – многие знают по книгам и фильмам. А вот о шпротах нашей соседки тети Капы еще никто никогда не рассказывал. Мамы снова нет дома, Даша спит, а на кухне, судя по запахам, тетя Капа варит свой фирменный борщ на бульоне из кости. Покорно иду на запах. Но она уже закрыла крышку и теперь жарит шпроты. Спиной почуяв, что я пришла, Капитолина Сергеевна звонко рыкнула: «Ну что со спины любуешься? Сюда двигай». Это было счастье. Взобравшись на табуретку, я любуюсь, как золотеют на глазах маленькие рыбки. Жалостливо вздохнув, тетя Капа достает блюдечко с мелкими розовыми цветочками по краю, сливает туда остатки масла, на котором жарила шпроты, складывает обломавшиеся хвостики рыбешек, отрезает бородинского: «Ешь!» Это был мой первый самостоятельный пир, вкуснее которого был разве что чай бабушки Тани с сахаром вприкуску (я храню, не выбрасываю ее простенькие, покосившиеся щипчики для кускового нерафинированного сахара) и черный хлеб, который надо было макать в блюдечко подсолнечного масла с солью.

Странная вещь – воспоминания. Казалось, помню самое общее, канву. А иногда кем-то оброненное слово всколыхнет что-то внутри, и они полезут, нагромождаясь одно на другое. Перед тем, как я стала писать, Ксюша Асмус спросила меня: «Насколько ты будешь откровенна?» И, раздумывая, насколько подробным и честным должен быть этот рассказ, решила, что постараюсь описать самые интересные моменты, но – с максимальной достоверностью. Наверное, я должна бы написать о том, насколько сложно мы жили, но не стану этого делать. Упомяну лишь, что однажды папу увезли в больницу с истощением. А ради беспощадности к себе признаюсь, что как-то раз я заметила лежащие на комоде 20 копеек. До того видела только пятачок. А тут – куча денег. Взяла. И на все купила шипучки. Несколько пачек самой лучшей, вишневой, и попроще, обычной. Шипучку можно было разводить в стакане воды, но гораздо вкуснее она казалась, если попросту откусывать – она забавно взрывалась в горле вкусом настоящей вишни. Шипучку мы с девочками разъели во дворе. Когда я вернулась домой, оказалось, что 20 копеек папа занял у друга, чтобы доехать на работу. Даже сейчас, пятьдесят лет спустя, эти воспоминания расстраивают меня.