Поправка курса (СИ)

Асым-ага — это турецкий Ротшильд. Нет, Ротшильды — это блеклая копия Асыма-аги, главы богатейшей османской торговой династии, возникшей много веков назад. В сорок шесть лет, два года назад, он тяжело заболел. Очень тяжело. Алоис Альцгеймер ещё не описал болезни Асыма-Аги, но мусульманские врачи знали, что болезнь коварна и неизлечима. Однако добрые люди рассказали, что есть в Ялте — ну, и так далее. Выздоровление Рабушинского не прошло мимо делового мира. Ротшильды вот зашевелились, а теперь и семейство Асыма-Аги. Хоть и восточные люди, но пришли и с порога предложили два миллиона.

Вероятно, они ждали, что я буду торговаться. Турки любят этот процесс — торг. Но я согласился без торга. Два миллиона — это крупная сумма. Видно, им очень нужен здоровый Асым-ага. Ротшильдов-то много, один уйдёт, три других придут. Асым-ага же уникален. Он живой стоит дорого. Больше двух миллионов. Может, и больше ста миллионов.

Мустафа принес почту. Да, у нас теперь как в лучших столицах, почту разносят на дом. Правда, столичные газеты третьедневные, но местные — свежие, мажутся краской.

Новость номер один — родился наследник. Нет, Наследник, с заглавной буквы. Цесаревич.

Новость номер два, даже и не новость — бои с переменным успехом. Порт-Артур стоит незыблемо, героизм нашего флота неоспорим.

Если напирают на героизм, стало быть, дела идут неважно. Ах, жёлтое море, русское горе…

Перешёл к письмам. Как банкомет, раскладываю их: налево, направо, налево, налево, налево…

Налево шли письма с призывами о помощи. Принять на лечение, войти в положение, обеспечить средствами для проезда и тому подобное. Печально, конечно, люди за соломинку цепляются, но я — скверная соломинка. Благодаря навыку, я даже не вскрывал конверты. И так ясно. По ощущению.

Направо — одно письмо. От Суворина. Из Ниццы. Пишет, что здоровье Нади замечательное, что он сам знакомится с постановкой синематографического дела во Франции, и в начале сентября планирует вместе с дочерью вернуться в Россию, и хотел бы повидаться со мной. Антон Павлович же заделался Робинзоном и к осени же думает закончить пьесу, но о чем она будет — не говорит.

Понятно. Робинзон Чехов — значит, он на острове Капри, где и недорого, и мало русских, и прекрасный климат.

Что именно он пишет, Чехов — понятия не имею. Думаю, Шеф из одного интереса мог послать меня сюда. Чтобы прочитать, что напишет Чехов. И не один Чехов, конечно. Цепная писательская реакция, пьеса писателя Ч. повлияет на повесть писателя Б., которая повлияет на поэзию писателя К. и так далее.

Я уже было решил отправиться на прогулку, посмотреть местечко для электротеатра, нужно выбрать, но тут Мустафа доложил, что пришел посетитель.

Я редко принимаю посетителей. Очень редко. И только по рекомендации тех людей, о которых составил определенное представление. Приходится. Иначе больные и их родственники не дадут житья. Мустафа прекрасно справляется с обязанностью обеих демонов Максвелла в одном лице. Но если он сообщает о посетителе, значит, считает, что мне это интересно.

На визитной карточке написано: «Морозов Савва Тимофеевич». И всё. Ни титула, ни чина, ни профессии — как это обыкновенно делается в это время. У меня у самого визитные карточки с баронской короной.

— Проси, — сказал я. — И приготовь Морозову чай особый.

Особый — это с препаратом Аф номер три. На Морозова у меня свои планы.

После обязательных между людьми нашего положения приветствий, я спросил:

— Что привело вас ко мне, Савва Тимофеевич?

Промышленник сказал просто и деловито:

— Она страшная женщина.

— Она?

— Я имею в виду Марию Федоровну. Госпожу Андрееву.

— А мне думается, она весьма милая дама.

— Это всем думается. Поначалу, — и нижнее веко левого глаза Морозова дважды дернулось.

Тут Мустафа принес на подносе чай.

— Это что? — Морозов подозрительно посмотрел на чашку.

— Белый чай. Попробуйте. И жажду утоляет, и разговору способствует. Я уже пил, — я показал на стол с чашками.

Савва Тимофеевич ломаться не стал, и сделал маленький глоток.

— Вижу, она здесь, — он показал на чашку со следами губной помады. — Её цвет.

— Именно здесь госпожи Андреевой сейчас нет, — ответил я. — Но да, была. Что с того?

— Посмотрите на меня. До знакомства с ней я был весел, полон надежд, планов, энергии. Поверите ли, мне казалось, что из рук я могу пускать молнии — столько во мне было силы. А теперь я как подгнивший помидор, с одного бока ещё крепкий, а с другого лучше бы и не смотреть. Гниль, и больше ничего.

— Ну, полноте, полноте. Наполовину здоровый, крепкий — уже хорошо.

— Да не обо мне ведь речь, что я, изработавшаяся кляча. Я вас хочу предупредить. Не увлекайтесь! Не отдавайте себя до дна!

— Благодарю за заботу, Савва Тимофеевич, благодарю за заботу.

— Понимаю, вы считаете, что я вмешиваюсь в вашу жизнь, грубо и глупо. Да, вмешиваюсь, да, грубо и глупо. Но когда видишь человека, шагающего в пропасть, тут не до приличий…

— Хорошо, хорошо, пусть пропасть. Не переживайте. Глядишь, и обойдется. Вы, Савва Тимофеевич, уж больно волнуетесь из-за пустяков.

— Из-за пустяков?