Поправки

Вот парадокс: едва он выкинул белый флаг, чуть ли не в ту самую минуту, когда признал депрессию, во всяком случае когда показал Кэролайн больную руку и она как следует перевязала рану, и уж тем более к тому времени, когда он с мощью игрушечного локомотива (да-да, и длиной, и твердостью, и тяжестью он не уступал большому модельному паровозику) ворвался во влажные, нежно сжимающиеся туннели, которые и после двадцати лет путешествий все еще казались ему неведомыми (они прижимались друг к другу, лежа на боку, точно две ложечки, он вошел в нее сзади, чтобы Кэролайн могла слегка оттопырить поясницу, а он мог безопасно пристроить забинтованную руку у нее на боку, – что поделать, оба участника акта травмированы), – к тому времени Гари испытывал не депрессию, а эйфорию.

Его осенила мысль – совершенно неуместная, разумеется, в разгар супружеского соития, но такой уж он человек, Гари Ламберт, его часто посещают неуместные мысли, сколько можно извиняться! – так вот, теперь он вполне может обратиться к Кэролайн с просьбой насчет 4500 акций «Аксона», и она охотно их купит.

Она приподнялась и точно крышечку, почти невесомо насадила всю себя, сгусток сексуальной сущности, на увлажненный кончик его члена.

И он пролился, обильно и славно. Обильно и славно, обильно и славно.

Они все еще лежали обнаженные в половине десятого утра, во вторник, когда на ночном столике Кэролайн зазвонил телефон. Услышав голос матери, Гари был поражен – поражен реальностью ее присутствия в жизни.

– Я звоню с парохода! – возвестила Инид.

В первую минуту, пока Гари не сообразил, как дорого стоит звонок с корабля, а стало быть, новости хуже некуда, совесть шепнула ему, что мать звонит, потому что знает: он ее предал.

В море

Двести часов, темнота, чрево «Гуннара Мирдала» – вокруг старика вода поет таинственную песнь в металлических трубах. Пароход режет черные волны к востоку от Новой Шотландии,[48] слегка покачиваясь в горизонтальной плоскости, от носа до кормы, словно мощная металлическая конструкция все-таки не вполне надежна и одолеть жидкую громаду волны может, лишь разрубив ее насквозь, словно остойчивость судна зависит от того, как быстро оно проскользнет сквозь морские кошмары. Там, внизу, иной мир – вот в чем беда. Иной мир, у которого есть объем, но нет формы. Днем море – голубая поверхность и белые барашки, бросающие вызов штурманам, однако вполне реальные и понятные. А вот ночью разум устремляется вниз, в податливое, пугающе сиротливое ничто, по которому плывет тяжелый стальной корпус, и в дрожи этого движения видятся искаженные сетки координат, становится ясно, что в шести морских саженях от поверхности человек исчезает навсегда, безвозвратно.

На суше нет вертикали, нет оси z. Там все реально, все осязаемо. Даже в лишенной ориентиров пустыне можно упасть на колени, стукнуть по земле кулаком, и почва не расступится. Конечно, у океана тоже есть осязаемая поверхность, но в любой точке этой поверхности можно провалиться и, провалившись, сгинуть.

Трясет и качает, качает и трясет. Остов «Гуннара Мирдала» дрожит, беспрестанно вибрируют пол, и койка, и березовые стенные панели. Синкопированный тремор неотъемлем от судна, он постоянно нарастает и так похож на симптомы «паркинсона», что Альфред искал его источник в себе самом, пока не услышал жалобы других пассажиров, помоложе и поздоровее.

Он лежал в состоянии почти-бодрствования в каюте В-11. Бодрствуя в металлической коробке, которая качалась и дрожала, в темной металлической коробке, движущейся неведомо куда сквозь ночь.

Иллюминатор отсутствовал. За каюту с иллюминатором пришлось бы доплачивать несколько сот долларов, и Инид рассудила: поскольку каюта предназначена главным образом для сна, с какой стати выкладывать такие деньги за иллюминатор?! Она глянет-то в него, дай бог, раз шесть за всю поездку. Пятьдесят долларов за один взгляд!

Сейчас она спала, очень тихо, словно притворялась спящей. Сон Альфреда – симфония присвистов, храпа, пыхтения, этакий эпос, построенный на аллитерации «с» и «s». Сон Инид бальше походил на хайку, она часами лежала вытянувшись, а потом распахивала глаза, будто ее включили, как лампочку. Бывало, на рассвете в Сент-Джуде, в ту долгую минуту, когда секундная стрелка описывает последний круг, прежде чем раздастся звонок, во всем доме двигались только глаза Инид.