Поправки

Альфред рассмеялся – а что еще ему оставалось? Они с Чаком то и дело сталкивались на улице, инженер вытягивал руки по швам, банкир вольготно восседал за рулем. Альфред в деловом костюме, Чак – в костюме для гольфа. Альфред тощий, с впалой грудью, Чак – лоснящийся, грудь обвисла. Чак не засиживался на работе в возглавляемом им филиале. И все же Альфред считал Чака своим другом. Чак внимательно слушал, уважал его работу, признавал незаурядные способности соседа.

– В воскресенье видел Инид в церкви, – продолжал Чак. – Она сказала, ты уже с неделю как уехал.

– Одиннадцать дней в пути.

– Авария?

– Нет, – с гордостью произнес Альфред, – проинспектировал всю колею «Эри-Белт-рейлроуд» миля за милей!

– «Эри-Белт». Хм. – Зацепившись большими пальцами за руль, Чак сложил руки на животе. Беспечный вроде бы, а на самом деле весьма бдительный водитель. – Ты здорово работаешь, Альфред, – сказал он. – Ты – замечательный инженер. Так почему же именно «Эри-Белт»?

– Есть причина, – отозвался Альфред. – «Мидленд-Пасифик» покупает ее.

Мотор «ферлейна» по-кошачьи чихнул. Чак вырос на ферме близ Сидар-Рапидс, его оптимизм уходил корнями в глубокую, богатую влагой почву восточной Айовы. У фермеров восточной Айовы не было причин отказывать миру в доверии. А та почва, на которой могли бы возрасти надежды Альфреда, давно унесена прочь знаменитыми ураганами западного Канзаса.

– Полагаю, об этом уже объявлено? – осведомился Чак.

– Пока нет.

Чак кивнул, перевел взгляд с Альфреда на дом Ламбертов.

– Инид обрадуется, что ты дома. Похоже, неделя выдалась нелегкая. Мальчики болели.

– Эта информация не для разглашения.

– Ал, Ал!

– Никому другому я бы и словом не обмолвился.

– Ценю! Ты – добрый друг и добрый христианин. Ладно, света осталось всего на четыре лунки, надо еще изгородь подстричь.

«Ферлейн» тронулся с места, Чак направил автомобиль на подъездную дорожку, поворачивая руль указательным пальцем, будто звонил по телефону своему брокеру.

Альфред подхватил чемодан и портфель. Его поступок можно назвать и спонтанным, и преднамеренным. Порыв благодарности к Чаку и осознанное желание дать выход ярости, копившейся в нем вот уже одиннадцать дней. Проедешь две тысячи миль и, не дойдя двадцати шагов до дома, чувствуешь потребность сделать что-то…

Но ведь Чак не пустит в ход эти сведения?..

Войдя в дом через кухню, Альфред увидел ломти сырой брюквы в кастрюле с водой, перетянутый резинкой пучок свекольной ботвы и загадочный кусок мяса в коричневой бумаге. И луковица, обреченная быть поджаренной с… с печенкой?!

На полу у лестницы в подвал – груда журналов и стаканчиков из-под желе.

– Ал? – окликнула Инид из подвала.

Он поставил чемодан и портфель на пол, собрал журналы и стаканчики, пошел вниз по ступенькам.

Инид примостила утюг на гладильной доске и выскочила ему навстречу из бельевой. В животе у нее вдруг образовалась пустота – то ли от желания, то ли от боязни супружеского гнева, то ли от страха перед собственной несдержанностью – кто знает? Ал сразу же поставил жену на место:

– О чем я просил тебя перед отъездом?

– Ты рано вернулся, – сказала она. – Мальчики еще в АМХ.[50]

– О чем я просил тебя, об одной-единственной вещи?!

– Я вожусь с бельем. Мальчики болели.

– Ты не забыла? – продолжал он. – Я просил тебя ликвидировать беспорядок у лестницы. Единственная вещь – одна-единственная, которую я попросил тебя сделать, пока меня не будет.

Не дожидаясь ответа, Альфред прошел в свою металлургическую лабораторию и швырнул журналы и стаканчики в большой мусорный контейнер. Взял с полки плохо отбалансированный молоток, грубую дубинку неандертальца, которую ненавидел и пускал в ход только для разрушения, и методично принялся разбивать стаканчики. Осколок впился в щеку, и Альфред заработал еще яростнее, стараясь раздробить стекла в пыль, но никаким усилием не мог стереть из памяти ни неосторожный разговор с Чаком Мейснером, ни треугольники гимнастических трико, соприкасавшиеся с влажной травой.

Инид прислушивалась со своего поста у гладильной доски. Реальность текущего момента ее не устраивала. Ей удалось наполовину простить мужа, уехавшего из города одиннадцать дней назад без прощального поцелуя. В отсутствие реального Альфреда она алхимическим волшебством превратила свою обиду в чистое золото грусти и ожидания. Растущий живот, радости четвертого месяца, время, проведенное наедине с красавчиками сыновьями, зависть соседей – взмахом волшебной палочки воображения она установила эти цветные фильтры. Даже в ту минуту, когда Альфред спускался по лестнице, она еще рассчитывала на извинения, на приветственный поцелуй, а быть может, и на цветы. Вместо этого она слышала сейчас звон бьющегося стекла и грохот железа: молоток, сверкая, бьет по массивному оцинкованному баку, два твердых материала яростно визжат при соударении. Цветные фильтры оказались (увы, теперь Инид ясно видела) химически пассивными. Ничего не изменилось.