Поправки

Конечно, Ал просил убрать журналы и баночки, и, пожалуй, для того чувства, с каким она одиннадцать дней кряду обходила эти банки и журналы, порой едва не оскальзываясь на них, имелось специальное обозначение – то ли многосложный психиатрический термин, то ли простое словечко «назло». Но почему-то она думала, что, уезжая, Альфред поручал ей куда больше, чем «одно-единственное дело»: трижды в день кормить мальчиков, приводить в порядок их одежду, читать вслух, лечить, если заболеют, скрести кухонный пол и стирать простыни, гладить его рубашки, и все это без надежды на поцелуй или ласковое слово. Если Инид требовала награды за свои труды, Альфред попросту спрашивал: а чьим трудом оплачиваются дом, и еда, и одежда? Разве объяснишь, что Ал получает от работы удовлетворение, да такое, что и в ее любви не нуждается, а она сама, измучившись от домашней возни, вдвойне нуждается в любви и ласке? С точки зрения здравого смысла его работа заведомо сводила на нет все ее труды.

Раз уж Альфред навязал жене сверх всего «одну-единственную вещь», то по справедливости и она могла бы попросить его об «одной вещи». Позвонить разок из командировки, к примеру. Но он бы ответил, что «на этих журналах кто-нибудь споткнется и получит травму», в то время как об его несостоявшийся звонок никто не споткнется и не поранится. Междугородный звонок за счет компании Альфред считал превышением служебных расходов («случись что – у тебя есть мой рабочий телефон»), а значит, этот звонок обойдется домашнему бюджету в круглую сумму, тогда как вынести мусор в подвал можно совершенно бесплатно, так что Инид, как всегда, не права, а вечно пребывать в подвале собственной неправоты, вечно дожидаться, пока кто-нибудь пожалеет тебя, глупую, очень грустно, поэтому неудивительно, что она в отместку закупила продукты для ужасного ужина.

И все же, поднимаясь по лестнице, на полпути к приготовлению этого ужина, она не сумела подавить вздох.

Альфред расслышал вздох и заподозрил, что он как-то связан со стиркой и четвертым месяцем беременности. Однако его мать на восьмом месяце перепахивала конным плугом двадцать акров земли, так что особого сочувствия он не испытывал. Сердито припудрил ссадину на щеке кровоостанавливающими аммониево-алюминиевыми квасцами.

На парадном крыльце послышался топот маленьких ног, руки в варежках застучали в дверь: Беа Мейснер доставила живой груз. Инид выбежала навстречу. В бассейне АМХ Гари и Чиппер, пятиклассник и первоклассник, пропахли хлоркой. Волосы влажные, какие-то твари болотные – не то выхухоли, не то бобры. «Спасибо», – крикнула она вдогонку габаритным огням Беа.

Поспешно (но не переходя на бег, внутри дома это категорически запрещалось) мальчики спустились в подвал, бросили в бельевой сырые махровые халаты и устремились в отцовскую лабораторию. Раньше они сразу кидались обниматься, но отец отучил их от такой привычки. Теперь они, словно солдаты, стояли и ждали приказа командира.

– Так! – сказал он. – Купались?

– Я – Дельфин, – похвастался Гари, мальчик по натуре веселый и жизнерадостный. – Получил значок!

– Дельфин. Ну что ж. – Обращаясь к Чипперу, который лет с двух большей частью натыкался на трагическую сторону жизни, командир смягчил голос: – А ты, малыш?

– Мы плавали с досками, – ответил Чип.

– Он – Головастик, – пояснил Гари.

– Ага. Дельфин и Головастик. И какие же особые навыки ты принес в мастерскую, теперь, когда стал Дельфином?

– Я умею делать «ножницы».

– Вот бы мне в детстве такой славный большой бассейн, – сказал Альфред, хотя прекрасно знал, что бассейн в АМХ вовсе не «славный» и не «большой». – Кроме грязного пруда, из которого пили коровы, я не видал водоема глубиной более трех футов, пока меня не свозили на реку Платт, а тогда мне уже было лет десять.

Юные солдаты не слушают, переминаются с ноги на ногу, Гари все еще нерешительно улыбается, в надежде, что разговор свернет на более приятную тему, Чиппер знай себе оглядывает лабораторию, куда мальчиков в отсутствие отца не допускают. А пахнет здесь металлической стружкой.

Альфред мрачно глядит на сыновей. Не способен он на неформальные отношения.

– Вы помогали матери на кухне? – спрашивает он. Когда, вот как сейчас, разговор не интересует Чиппера, он начинает думать о девочках, а подумав о девочках, ощущает прилив надежды и на гребне этой надежды выплывает из лаборатории и мчится наверх.

– Спроси меня, сколько будет девятью двадцать три, – предлагает командиру Гари.

– Ладно, – кивает Альфред. – Сколько будет девятью двадцать три?

– Двести семь. Спроси еще что-нибудь.

– Сколько будет двадцать три в квадрате?