Поправки

– Надо просто проникнуться соответствующим настроением, – сказала Инид. – Вот Дриблеты в прошлом октябре съездили и так славно повеселились! Дейл говорит, никто там ни на кого не давит. Почти – так он сказал.

– Если учесть, от кого исходит информация…

– На что ты намекаешь?

– Человек зарабатывает себе на жизнь продажей гробов!

– Дейл ничуть не хуже других!

– Повторяю: я очень и очень сомневаюсь. Но поеду с тобой. – Обернувшись к Дениз, Альфред добавил: – Ты вернешься на автобусе. Машину мы оставим возле дома.

– Сегодня утром звонил Кенни Крейкмейер, – известила Инид свою дочь. – Спрашивал, не занята ли ты в субботу вечером.

Дениз прищурила один глаз, второй широко открыла.

– И что ты ему ответила?

– Сказала, по-моему – нет.

– Что-о?

– Извини! Я понятия не имею, какие у тебя планы.

Дениз расхохоталась:

– Все мои планы на данный момент сводятся к тому, чтобы избавиться от Кенни Крейкмейера.

– Он такой вежливый, – вздохнула Инид. – Знаешь, от тебя не убудет сходить на свидание, раз уж приглашают. Не понравится, второй раз не пойдешь. Но надо же когда-нибудь кому-нибудь сказать «да», а то люди решат, что тебе никто не подходит.

Дениз отложила вилку.

– От Кенни Крейкмейера меня тошнит.

– Дениз! – одернул ее отец.

– Так нельзя! – дрожащим голосом выговорила Инид. – Мне очень неприятно слышать от тебя такое!

– Ладно, извини! Во всяком случае, в субботу у меня времени нет. Нет времени для Кенни Крейкмейера. И если он уж так хотел меня пригласить, мог бы обратиться ко мне!

А ведь Инид с удовольствием провела бы выходные на озере Фон-дю-Лак с кем-нибудь вроде Кенни Крейкмейера, подумалось Дениз, и Кенни поездка понравилась бы куда больше, чем Альфреду.

После обеда Дениз оседлала велосипед и поехала к самому старому дому в пригороде. Довоенный кирпичный особняк в форме куба, с высокими потолками, стоял напротив заколоченной досками станции пригородной железной дороги. Генри Дузинберр, хозяин этого дома, преподававший драму в старших классах, уехал на месяц к матери в Новый Орлеан и оставил свои вульгарные абиссинские бананы, аляповатые молочаи и скромно-насмешливые пальмы в горшках на попечение любимой ученицы. Среди прочих аксессуаров разврата в гостиной Дузинберра стояла дюжина роскошных бокалов для шампанского, в граненой хрустальной ножке каждого виднелась башенка из воздушных пузырьков, и одной только Дениз, из всех собиравшихся на субботние оргии юных актеров и литераторов, наставник позволял пить из такого бокала. («Пусть мелкота пользуется пластиковыми стаканчиками», – приговаривал он, роняя изможденное тело в кресло, обтянутое телячьей кожей. Его уже дважды облучали, и сейчас врачи констатировали ремиссию, однако глянцевитая кожа и выпуклые глаза свидетельствовали, что по онкологической линии отнюдь не все благополучно. «Ламберт, дивное создание, – говорил он, – сядь там, чтобы я мог видеть тебя в профиль. Ты хоть понимаешь, что японцы боготворили бы такую шею, как у тебя? Вправду боготворили бы».) У Дузинберра Дениз впервые отведала живых устриц, перепелиные яйца, граппу. Дузинберр укреплял в ней решимость не поддаваться чарам какого-нибудь, как он выражался, «прыщавого юнца». Он покупал в комиссионных магазинах старинные платья и жакеты и отдавал Дениз все, что было ей впору. К счастью, Инид, мечтавшая наряжать дочку в стиле дочек Шумпертов или Рутов, настолько презирала старье, что с легкостью поверила, будто желтое, без единого пятнышка атласное вечернее платье с ручной вышивкой и пуговицами из тигрового глаза куплено за десять долларов на благотворительной распродаже. Вопреки упорному сопротивлению матери Дениз надела этот наряд, отправляясь на выпускной бал с Питером Хиксом, прыщавым юным актером (в «Стеклянном зверинце»[71] он играл Тома, а она Аманду). После выпускного вечера Дузинберр предложил Питеру Хиксу выпить вместе с ним и Дениз шампанского из вычурных бокалов, но Питер был за рулем и удовольствовался пластиковым стаканчиком с колой.

Полив растения, Дениз села в обтянутое телячьей кожей кресло послушать «Нью ордер». Жаль, что ей ни с кем не хочется завести роман, но те юноши, к которым она питала уважение (Питер Хикс, например), не возбуждали ее, а прочие ничем не отличались от Кенни Крейкмейера. Кенни, хоть и поступал в Морскую академию, а затем собирался заняться ядерной физикой, воображал себя при этом знатоком джаза и коллекционировал «Крим» и Джими Хендрикса («винил», как он выражался) со страстью, которую ему, по замыслу Божьему, следовало бы направить на строительство игрушечных подлодок. Собственная разборчивость несколько озадачивала Дениз: почему ей совсем никто не нравится? Что-то не так, она неправильно относится к себе и к другим людям.

Но когда мать затевала подобные разговоры, у дочери не было иного выхода, кроме как обрывать ее.