Поправки

Дениз постаралась задобрить строгих критиков у себя в голове. Разве Брайан не стоял перед ней на коленях в Париже? Она ничего плохого не делает, играет по его правилам, предоставила Робин возможность сделать первый шаг. Но все иезуитские ухищрения не могли объяснить, почему она не испытывает абсолютно никаких угрызений совести. В разговоре с Брайаном Дениз становилась рассеянной и туповатой. Смысл его слов доходил до нее с опозданием, точно перевод с французского. Конечно, для такой приглушенности были причины: Дениз спала по четыре часа в сутки, поскольку работа на кухне в скором времени пошла полным ходом. Брайана, поглощенного кинопроектами, обманывать было нетрудно, как и предвидела Дениз. Пожалуй, это был даже не обман, а раздвоение сознания. Роман с Робин был сном, мечтой, расцветавшей в глухой, звукоизолированной каморке ее мозга, куда девочка, выросшая в Сент-Джуде, привыкла прятать свои желания.

В конце июня в «Генератор» слетелись журналисты, отведали и разошлись довольные. Репортеру из «Инквайрера» пришло на ум сравнение с браком: «союз совершенно уникальной» обстановки с «творческими» блюдами «перфекционистки» Дениз Ламберт он провозгласил тем «непременным» впечатлением, которое «само по себе» могло бы отвести Филадельфии «место на крутой кулинарной карте». Брайан пришел в восторг, а Дениз насупилась. Интонация статьи, как она полагала, больше соответствовала какому-то снобистскому, выпендрежному заведению. Она пересчитала абзацы: четыре посвящены архитектуре и интерьеру, три ни о чем, в двух говорится об обслуживании, еще в одном о вине и в двух о десертах, и только семь абзацев уделено ее меню.

– Они даже не упомянули квашеную капусту! – воскликнула шеф-повар, чуть не плача от ярости.

Заказы по телефону поступали день и ночь. Работать, работать! Но Робин продолжала звонить то утром, то среди дня по служебному номеру, ее голос был пронзительным от смущения, поток речи прерывали нервозные паузы: «Вот… я подумала… как ты думаешь… можем мы быстренько повидаться?» И Дениз вместо «нет» снова и снова отвечала «да». Перепоручала помощникам или откладывала на потом точную инвентаризацию запасов, сложное предварительное обжаривание и обязательные звонки поставщикам и удирала на встречу с Робин в ближайшую рощицу на берегу Шуилкила. Иногда они просто сидели на скамейке, держась за руки, и бесконечно обсуждали испытываемое Робин чувство вины, и почему у Дениз это чувство отсутствует, и что для них обеих означают их теперешние отношения, и как все это вышло, причем у Дениз все тело зудело от нетерпения, когда в рабочие часы приходилось говорить на темы, никак с работой не связанные. Однако болтовня быстро иссякала. Голос Робин в трубке служебного телефона означал одно: язык. Ей достаточно было вымолвить слово, чтобы Дениз отключилась и перестала слышать. Губы и язык Робин продолжали произносить инструкции, соответствовавшие той или иной ситуации, но для Дениз они говорили на ином наречии: вверх и вниз, кругами, кругами – на языке, который ее тело понимало интуитивно и тут же повиновалось. Иногда, заслышав этот голос, Дениз обмякала, живот прилипал к спине, ее сгибало пополам, и на час с лишним все исчезало из мира, кроме этого языка, ей дела не было до фазанов в масле и ждущих расчета поставщиков. Дениз покидала «Генератор», двигаясь, словно под гипнозом, не реагируя ни на что вокруг, внешние шумы приглушались до нулевого уровня, и большое спасибо водителям, соблюдавшим правила дорожного движения. Ее машина превращалась в язык, скользивший по влажному асфальте улиц, ее ноги – раздвоенный язык, лижущий мостовую, входная дверь заветного дома – уста, готовые ее поглотить, персидский ковер в коридоре перед супружеской спальней – еще один высунутый язык, кровать с одеялами и подушками – большой, мягкий язык, манящий к себе, и вот…