Попугай Флобера

д) Roman trouvé. был найден Шарлем Лапьером, редактором газеты «Le Nouvelliste de Rouen». Как-то раз, за ужином в Круассе, Лапьер поведал Флоберу скандальную историю мадемуазель де П. Она родилась в знатной нормандской семье, имела связи при дворе и была назначена чтицей императрицы Евгении. Говорили, что ее красота способна погубить даже святого. По крайней мере, ее самое она погубила: из-за откровенной связи с офицером императорской гвардии ей отказали от двора. Тогда она стала одной из цариц парижского полусвета и в конце 1860-х правила более распутной версией того двора, который ее отверг. Во время Франко-прусской войны она пропала из виду (как и все представительницы профессии), после чего ее звезда закатилась. Все твердили, что она опустилась до кромешных глубин разврата. И все же судьба улыбнулась – как ей, так и литературе: она смогла возродиться, стала постоянной любовницей кавалерийского офицера, а умерла законной женой адмирала.

Этот рассказ восхитил Флобера. «Лапьер, понимаешь ли ты, что только что подарил мне сюжет романа, который станет в pendant к моей “Бовари”? Бовари большого света – какая завлекательная фигура! Я должен немедленно записать все, что ты рассказал». Но роман так и не был написан, и заметок тоже не нашли.

Думать об этих ненаписанных книгах мучительно. Однако до определенной степени их можно заполнить, упорядочить, перепридумать. Их можно изучать в университетах. Пирс – это неудовлетворенный мост; но если смотреть на него долго, в воображении он может дотянуться до противоположного берега Ла-Манша. Так и с этими обрубками книг.

А непрожитые жизни? Пожалуй, о них думать еще мучительнее, и они-то и есть истинные апокрифы.

Фермопилы вместо Бувара и Пеиоше? Все равно это только книга. Но если бы сам Гюстав изменил курс? В конце концов, не быть писателем легко. Большинство людей не писатели, и ничего плохого с ними не случается. Один френолог – в девятнадцатом веке они занимались профориентацией – как-то раз осмотрел Флобера и сказал, что он рожден быть укротителем диких зверей. Что не так уж ошибочно. Снова эта цитата: «Я привлекаю безумцев и животных».

Дело не только в жизни, которую мы знаем. Не только в жизни, которую успешно удалось скрыть. Не только в выдумках про жизнь, из которых многие теперь невозможно опровергнуть. Дело еще и в жизни, которая не была прожита.

«Буду ли я царем или боровом?» – пишет Гюстав в своих «Интимных тетрадях». В девятнадцать лет все кажется очень простым. Есть жизнь и есть не-жизнь; жизнь воплощенных чаяний или жизнь свинской неудачливости. Тебе пытаются что-то рассказать о твоем будущем, но поверить в это невозможно. «Мне многое предсказывали, – пишет в ту пору Флобер. – 1) что я выучусь танцевать, 2) что я женюсь. Посмотрим – я этому не верю».

Он так и не женился и не выучился танцевать. Танцам он так сопротивлялся, что большинство главных персонажей-мужчин в его романах из солидарности тоже не танцуют.

Чему он вместо этого научился? Вместо этого он научился понимать, что жизнь – это не выбор между кровавой стезей к трону и вонючей подстилкой в хлеву, что есть свиноподобные цари и царственные боровы, что царь может завидовать хряку и что возможности не-жизни всегда будут мучительным образом меняться, подстраиваясь под конкретные разочарования прожитого.

В семнадцать он заявляет, что хочет прожить всю жизнь в разрушенном замке у моря.

В восемнадцать он решает, что во Францию его ошибочно занес какой-то сумасбродный ветер: он был рожден, заявляет он, быть императором Кохинхины, курить 36-туазовые трубки, иметь 6000 жен и 1400 наложников. Но вместо этого, по вине метеорологического недоразумения, ему не остается ничего, кроме огромных и невыполнимых желаний, лютой скуки и постоянной зевоты.

В девятнадцать он думает о том, что по окончании своих юридических штудий отправится турком в Турцию, погонщиком мулов в Испанию или бедуином в Египет.

В двадцать он все еще хочет стать погонщиком мулов, хотя теперь Испания сузилась до размеров Андалусии. Другие карьерные возможности включают жизнь лаццароне в Неаполе, хотя он согласился бы и на место кучера в дилижансе, что курсирует между Нимом и Марселем. Но разве все это так уж необычно? Легкость, с какой ныне путешествуют даже буржуа, мучительна для того, кто носит «Босфор в душе».

В двадцать четыре, сразу после смерти отца и сестры, он раздумывает, что делать, если умрет и мать: продать все и жить в Риме, Сиракузах или Неаполе.