Франсуа-Максим предположил, что это просто проявление социальной озлобленности: маленькие люди счастливы, что кто-то могущественный слетел с олимпа.
В то утро, уже в машине, пока ждал детей, которых он должен был отвезти в школу, он заметил на тротуаре Марселлу, консьержку из соседнего дома, которая подплыла к нему, поводя плечами:
— Слыхали, что случилось с месье Бидерманом?
— Я там был.
— Что? Видали, как он ее насиловал?
— Нет, просто я был на том приеме и присутствовал при аресте.
— И что, как по-вашему, он виновен?
— Понятия не имею. Вроде у следствия есть доказательства.
— Бедный… Это все специально подстроено.
— Да, эта версия тоже выглядит правдоподобно.
— Я не спамши, месье, совсем не спамши в эту ночь. Все смотрела телевизор, так меня эта история зацепила.
Франсуа-Максим не очень-то хотел откровенничать с этой кумушкой и ограничился признанием, что и он реагировал так же.
— Но почему? — спросил он консьержку уже менее сухо.
— Как упал-то он, месье, свысока свалился… Вот уж не повезло так не повезло. Я подумала, что ведь такое и со мной могло случиться.
Он кусал губы, понимая, что нельзя показать консьержке, что это его рассмешило. Конечно, всякому может не повезти, хоть падать придется и с разной высоты…
— Но разве вам есть что скрывать? — осведомился он.
— Мне-то нечего, — проревела Марселла.
— Так что же?
— Да всем-то нам скрывать особо нечего, зато всем есть что терять.
И на этом она принялась облаивать какого-то типа, который не убрал за своей собачкой:
— Давайте-давайте, не стесняйтесь! Вот скажите-ка, мы ходим писать вам под дверь? Фу, гадость!
И так она гавкала на нерадивого хозяина собаки, словно забыв о существовании Франсуа-Максима. Его дочери и сын вышли из подъезда и сели в машину. Раньше Северина всегда махала им вслед, стоя в дверях, каждый из них помнил, как это было, и каждый старался это забыть.
Они ехали молча, и тут Гвендолин, старшенькая, сказала:
— Папа, я тут думала про маму. Мне кажется, я поняла, что случилось.
Франсуа-Максим бросил тревожный взгляд в зеркало заднего вида, потом кивнул, чтобы она продолжала.
— У мамы была смертельная болезнь, неизлечимая. И она это знала.
— Кто тебе это сказал?
— Я сама догадалась.
— Продолжай, дочка.
— Это все. Она узнала, что болезнь неизлечима, и приняла меры, чтобы не мучиться. Главное, она думала о нас.
— О нас?
— Она не хотела, чтобы мы страдали, глядя на ее страдания.
Все долго молчали, обдумывая услышанное. Машина остановилась на красном светофоре.
— Ты все хорошо объяснила, Гвендолин, — медленно произнес Франсуа-Максим. — Это правдоподобно, и еще это очень похоже на маму.
— Ага, — поддакнул взволнованный Гийом.
Две младших сестры тоже пробормотали что-то в знак согласия. Машина двинулась дальше.
Франсуа-Максим решил, что будет хорошо, если эта идея закрепится в их сознании. По крайней мере, эта гипотеза выглядит более утешительной, чем другие: не Северина ушла из жизни, а жизнь сама покинула ее. Зачем же спорить с этим? Ведь спокойствие важнее правды?
Он отвез детей в школу, крепко поцеловал всех по очереди, словно хотел запечатлеть свою любовь у них на лбу, и снова забрался во внедорожник.
Обычно он в это время ехал в банк. Хотя нет. Обычно он проезжал через лес, а уже потом направлялся в банк.
Заезжать ли туда сегодня? Он поскреб в затылке. Вообще-то ему не хотелось. Ни ощущения конского крупа под ягодицами. Ни прикосновений какого-нибудь парня.
Он тряхнул головой. А может, именно потому, что его туда не тянет, ему и надо это сделать? Вдруг это поможет ему вылечиться…
От чего вылечиться?
Так он посидел в растерянности, положив руки на руль, и, перебирая мысли, пытался докопаться, чего же ему хочется.
Ничего.
Он нажал на газ, будто рассчитывая, что машина сама привезет его куда надо.
Внедорожник поехал, потом остановился на обочине. Отсюда к конюшням не подъехать. Значит, прогулки на лошади сегодня не будет. Значит, он пойдет пешком.
Франсуа-Максим оставил машину и побрел под сенью крон в сторону тех тропок, где мужские силуэты прохаживались туда-сюда, а потом вдвоем или по нескольку человек исчезали среди деревьев.