Попугаи с площади Ареццо

Фаустина сухо спросила:

— Патрисия, а ты ничего не забыла?

— Я?

— Ну, следующую порцию книг, которые тебе надо для меня рецензировать. — Фаустина указала на стопку книжек, сложенных на кресле.

— Да, ты права, я совсем забыла, — пробормотала Патрисия.

Она вернулась на несколько шагов и встала перед Фаустиной:

— Я забыла тебе сказать, что завязываю с этим.

— Что?!

— Я не буду больше читать за тебя.

Фаустина машинально поправила:

— Читать для меня.

— Отлично. Ты и сама справишься.

— Сама? Но у меня же не хватит времени!

— У меня тоже.

Патрисия развернулась и взялась за ручку двери. Фаустина вскочила и задержала ее на пороге:

— Да что с тобой стряслось?

Патрисия упрямо смотрела в пол, стараясь не дать воли чувствам. Фаустина сменила тон и спросила участливо:

— У тебя какие-то неприятности?

— Это мое дело.

— Но я же твоя подруга, Патрисия.

Патрисия пожала плечами:

— Нет, ты давала мне работу, и я была твоим литературным негром, но какие мы с тобой подруги?

— Спасибо, это очень мило с твоей стороны.

— Впрочем, даже и настоящей подруге я бы ничего не сказала. А тебе просто сообщаю то, что касается наших дел: я больше не буду за тебя читать ни эссе, ни романы.

— А если я буду больше платить?

— Нет. Я сказала, и это решено, спорить тут не о чем.

— И ты сообщаешь мне об этом вот так, с бухты-барахты, после стольких лет сотрудничества! А мне-то что теперь делать?

— Научишься читать. Смотри, вон у тебя на халате вышиты какие-то слова, можешь для начала повторить алфавит. — И она шагнула через порог.

Фаустина схватила ее за руку:

— Патрисия, ты же никогда такой не была!

Глаза у Патрисии вспыхнули.

— Вот именно! Прощай. — И она ринулась вниз по лестнице.

Фаустина вернулась в квартиру совершенно разъяренной.

Если эта дурища ее бросила, то как, спрашивается, она представит журналистам книги, которых даже не пролистала? Как убедит авторов, которые к ней приходят, что на нее произвел невероятное впечатление их последний роман? И пострадает не только ее работа, но и общий доход: она ведь давно приспособилась перепродавать эти листочки за немалые деньги одному известному парижскому критику, который, как и она, предпочитал рассуждать о книгах, а не читать их.

Она направилась в кухню и приготовила завтрак. Забавно, как много для нее значит этот ритуал. Он успокаивал ее, помогал усмирить подступающий хаос, пока день еще не навалился на нее всей тяжестью.

Она как раз заканчивала жарить яичницу-болтушку, когда на кухню вышел Патрик Бретон-Молиньон с обмотанным вокруг бедер полотенцем; выглядел он не блестяще: впалая грудь с несколькими редкими и длинными волосками, плечи вперед и обвисший животик, хотя в одежде Патрик смотрелся худощавым. Она на мгновение представила себе, как выглядел бы Дани в этом же полотенце и те, кто был до него… Бесспорно, Патрик Бретон-Молиньон был самым блеклым из всех ее поклонников.

— Доброе утро, милый, как ты?

Самым естественным образом она заговорила с ним, как мамочка.

— Прекрасно. Я просто счастлив.

«Бедняга! Даже не понимает, как смешон этот пафос».

Она погладила его по щеке:

— Ну да! И есть от чего…

Глаза Патрика Бретон-Молиньона сверкнули от гордости: эта реплика Фаустины означала, что он награждается медалью хорошего любовника.

— Правда? Тебе понравилось?

«Ну, не заходи слишком далеко, а то услышишь правду, голубчик».

— Я в восторге, Патрик! Это было так… «Бесцветно? Невыразительно?» —…необычно.

— Необычно?

«Еще переспрашивает, зазнайка этакий… Он что, правда думает, что заставил меня вопить от счастья?»

— Так необычно оказаться в постели с тобой, заниматься любовью…

«Ну что, хватит с него уже? Нет, еще не доволен».

— …и что это оказалось так хорошо.

Она поцеловала его в щеку. Он замурлыкал от удовольствия.

Она весело выставила на стол все, что приготовила, и они принялись беззаботно болтать о разных общих знакомых.

Фаустине редко случалось бывать в таком отличном настроении. Нисколько не чувствовать себя обязанной мужчине, с которым она провела ночь, внутренне презирать его — от этого она говорила и ощущала себя совсем по-новому. Жалость к этому безнадежному типу будила в ней сочувствие и мягкость, и почему-то она не просто изображала их, но и на самом деле испытывала.

Она чувствовала себя с ним свободной, как никогда: если он уйдет, она нисколько не пожалеет, а если останется, он ничем ей не помешает. В сущности, ей было на него абсолютно наплевать.

И когда в конце завтрака он предложил ей выйти за него замуж, она согласилась не раздумывая.

Новость распространилась очень быстро, тем более что Патрик Бретон-Молиньон, у которого была весьма внушительная записная книжка, без стеснения делился этой информацией со знакомыми, упиваясь мыслями о будущей женитьбе, словно своей победой над всеми предыдущими женщинами — хотя их, честно сказать, было немного, — которые его оттолкнули, и над всеми мужчинами, которые взирали на Фаустину с вожделением, — таких было уже намного больше.