Попугай с семью языками

Хумс расправил черную накидку, обвязал голову платком, подождал, пока затихнет звяканье серебряного мониста, и пробормотал:

— Клубень пророс. Мы не уйдем отсюда.

Собственная жизнь представилась Хумсу громадной фреской. Да, с самого рождения все пути вели к этому: сделаться девой, шлюхой и матерью. В облике старой колдуньи он с удовольствием будет доживать свой век, наслаждаясь трансцендентной никому-не-известностью. И, в конце концов, он ведь не одинок! Не считая больных — тиф и чесотка свирепствуют в этих краях, — если он захочет общения, достаточно забраться на дерево и кудахтать вместе с Павлином!

Толина, Акка, Боли, Лауреля, Американку, Деметрио и Га раздели, уложили на спину, заставили сомкнуть ладони, связали большие пальцы кожаными ремешками. На них накинули свежеснятые коровьи шкуры и подвязали сверху хлопчатыми веревками, пропитанными воском.

Все полторы тысячи воинов, с одеяниями, убранными красными лапагериями, дули в трутруки, приставив их обратным концом к земле. Длинные — от трех до шести метров — трубки были обтянуты лошадиной кожей, а на конце у них был прикреплен коровий рог. Земля сообщала голым ступням свою непрерывную вибрацию. Так продолжалось уже три дня: гуалы бодрствовали, пока в главной хижине селения колдунья лечила чужеземцев. Хумс, целиком войдя в новую роль, выливал из чашки на раскаленные камни настой мальико, качанлагуа и других целебных трав. От густого пахучего пара члены Общества клубня обильно пропотели; прижавшись к столбам, они казались белыми личинками. Семьдесят два часа без сна, еды и питья, выгнали из их организмов все следы алкоголя. Такая абсолютная трезвость была им непривычна. Га, от имени всех, прохрипел: «Полцарства за глоток».

Мачи, не переставая бить в небольшой барабан, следила за ними. С кого начать? Она вгляделась в лица пленников. Из каждой куколки может вылупиться бабочка. Но они пока этого не знают. Они пребывают в комнате без дверей: чтобы выйти из нее, надо пробить стену. Желаний у каждого предостаточно, а вот веры не хватает. Надо освободить их от последних привязанностей…

Мачи, неожиданно совершив головокружительный прыжок, приземлилась рядом с Деметрио и принялась колоть шкуру острием ножа, задевая временами и самого поэта. Всего отверстий в шкуре оказалось двадцать восемь.

— Крючки!

Расторопный Хумс подал ей один за другим двадцать восемь крючков, заточенных на конце, привязанных к бычьим сухожилиям. Деметрио мотнул головой и плюнул в лицо лже-старухе.

— Предатель!

Хумс, мягко глядя на него, утерся краем пончо.

— В сердце семи найдешь двадцать восемь. Два и восемь — десять. Один и ноль — один. Единство!

— Засунь нумерологию себе в задницу!

И Деметрио плюнул еще раз.

Мачи произнесла глубоким, нежным голосом, истыкивая его крючками:

— Забудь про свои пределы. Только умирая, можно победить смерть. В тебе должно пробиться Верховное Существо. Ты станешь бабочкой, станешь великой душой. Сейчас ты сражаешься не со мной, а с собой. Эти крючки — желания, которые удерживают тебя в мире.

Мачи взяла последний, двадцать восьмой, и воткнула его Деметрио между бровей. Вместе с Хумсом она перекинула сухожилия через балки крыши. Используя камни как противовес, они вздернули тело в воздух. Мачи заплясала, играя на культруне, потом перерезала одно из сухожилий. Деметрио потерял равновесие, боль его стала еще сильнее. Танцуя и распевая, Мачи обрезала остальные, и Деметрио начал падать в самого себя. Через четыре часа оставался лишь крючок, воткнутый в лоб. Кожа, растянутая до невозможности, еде удерживала его в подвешенном положении. Кровь лилась тонкой струйкой. Все тело Деметрио превратилось в одну сплошную голову, пустую, без мыслей, — чистое страдание, и все. И все же он цеплялся за последний клочок сознания, за собственное «Я». Капля не желала растворяться в океане.

— А теперь настало время, сын мой, сломать твою гордость. Принимай Верховное Существо.

Кожа на лбу стала рваться, и Деметрио понял, что любил самого себя больше всего на свете, что другие нужны были ему лишь для того, чтобы чувствовать свою особость. Он ненавидел вечное в себе, лелеял только эфемерное. Потому он и сделался поэтом: не чтобы восхвалять божественное творение, а чтобы увековечить в своих стихах мгновенное, непрочное, смертное. Мимолетность была ему дороже тягостной вечности. Но он не желал сдаваться…

— Ты будешь висеть, пока кожа не порвется. Я не могу родиться за тебя.

Истина заключалась в том, что Деметрио никогда не хотел рождаться, выблевав материнское молоко, а с ним — и весь мир. Он считал, что самое большое несчастье в его жизни — появление на свет. Проводя ночь с женщиной, он всякий раз входил в нее бешеными толчками, словно стучался в райские врата, пытаясь сбежать из вселенной, полной скорби. К чему столько смертей? Бессмысленная, непрестанная игра сотворения и распада. Бог породил жизнь лишь затем, чтобы иметь возможность ее уничтожить! Убийца! А значит, цель может быть только одна: самому стать Богом.