Попугай с семью языками

И Аурокан исчез. Наш Лаурель очутился среди почтительно взиравшей на него толпы, никто не решался сказать ни слова. Сутана его была залита гноем, в руках он держал нож. Он ничего не понимал. Сбитый с толку, он склонился мне на грудь и зарыдал, не узнав меня. Какая-то старуха принесла горшок козьего молока, помазала мне пальцы и омыла его лицо. Я отвела Лауреля в монастырь. Привратник ничего не заметил. Я же вернулась к поселянам, чтобы готовить их к великому собранию в день зимнего солнцестояния. Знайте же, что сегодня Он возвращается, как и обещал! Знайте, что наступает конец мира и начало Его царства! Когда аббат омоет ноги Лаурелю Гольдбергу, Аурокан предстанет во всей своей славе! Его пути неисповедимы: исполняя его волю, двенадцать тысяч верующих собрались вокруг двенадцати избранных, и вот мы ждем Его… Сколько нас?

Деметрио, Энаниту, Га, Толина, Акка, Хумса, Зума, Ла Кабру, фон Хаммера, Аламиро Марсиланьеса и Эстрелью Диас Барум — всех заколотил озноб. Получалось, что они, вместе с Боли, — не кто иные, как двенадцать апостолов!

VI. У КАЖДОГО БОГА — СВОЙ АПОКАЛИПСИС

Можно заниматься взвешиванием и при помощи фальшивых гирь.

Хотя в моем мире все законы произвольны, я применяю их и уважаю.

Вот почему моя жизнь обладает некоей внутренней соразмерностью. Ла Росита (из речи в Литературной академии).

Электрическая мухоловка обезумела: ее бешеный треск прервал сиесту монахов. Посыпались возгласы на немецком, французском и итальянском. Черные сутаны закружились и потянулись к алтарю вслед за аббатом, который шел, закрыв уши руками в синих перчатках — надеваемых специально на тот случай, если во сне пальцы прикоснутся к стыдным частям, — и тонзура его казалась большим багровым глазом. Замыкал шествие брат Теолептус, с невысохшими кистями. (Во время сиесты он писал зодиакальный круг с Иисусом, парящим над волнами четырех океанов, в центре. Тысячи рыб в прозрачной воде, повернутых передней частью к ногами Мессии, образовывали триста шестьдесят спиц колеса).

На электрической решетке поджаривался огромный тарантул, издавая едкий запах. Почти исчезнув в облаке дыма, он медленно шевелил лапами, прощаясь с миром.

«Плохое предзнаменование!» — процедил аббат, и аккуратно выстриженная макушка его словно вздулась. Аппарат выключили, почистили и снова подсоединили к сети возле алтаря. Современная звуковая система наигрывала мотеты фон Брука, и бенедиктинцы продолжили мирный отдых в сверкающих хромом кельях, дабы в спокойствии встретить арауканский карнавал во время омовения ног.

И опять мухоловка сошла с ума!

Треск ее звучал сигналом тревоги. Все, задыхаясь, сбежались к алтарю прямо в трусах. Новый тарантул на решетке! Профессор латыни, поглаживая татуировку на бицепсе (Святой Себастьян), сказал по-гречески:

— Он не смог жить без самки и решил уйти навсегда…

Эта фраза с явным сексуальным подтекстом сделала атмосферу в церкви ледяной. Аббат закашлялся и удалился, читая «Отче наш». На сиесту больше не было времени: настал момент посвящения. Через полчаса послушник с чистыми ногами примет имя брата Мартирио.

Несмотря на всеобщую суматоху, Лаурель лежал спокойно, стараясь сделать ровным свое прерывистое дыхание. В тысячный раз он зажал свой бледный член между большим и указательным пальцем, вытянул его, чтобы рассмотреть получше. Он не поддался возникшему приятному ощущению и потянул кожу. Она легко подалась назад, обнажив крепкую головку. Из остатков памяти выплыл образ кающегося отца:

— Нам было так тяжело, что я забыл позвать раввина для твоего обрезания! Твоя мать, чтобы возвратить себе стройность после родов, целыми днями спала и тоже упустила время! Тебя мыла и одевала служанка, так что прошли годы, пока мы заметили это. Но увы, слишком поздно!

Мать ни разу не приблизила к себе обнаженного младенца — приласкать. Лаурель потянул еще сильнее. Блестящая кожа, растягиваясь, причиняла боль. Оттого, что между ног у него обнаружился мужской орган, Лаурель пришел в полное недоумение. До впадения в транс его ряса застегивалась так, что сквозь щель между пуговицами можно было лишь с трудом помочиться. Теперь же голос Лауреля изменился, стал густым и, поднимаясь из живота, заставлял дрожать тестикулы. Тело его наполнилось глубоким удовлетворением. Лаурель Гольдберг не узнавал сам себя. Не в силах сдержать тревоги, он лег на плитки пола и перекатился по ним до кровати. Вытащил распятие-кинжал. Понюхал частицы гнойных корок, приставшие к лезвию. Попытался вспомнить. Бесполезно. Он жил в ожидании чудесного посещения, а сейчас, когда оно произошло, не мог сказать — избранник ли он Божий или слуга Сатаны. Лаурель попробовал перекреститься, но рука бессильно упала. Он различил в биении своего сердца слова мольбы:

— Я… тво. е. Сжаль… ся.