Популярная история евреев

Но за все приходится платить, и в конечном итоге евреи заплатили. Антисемитизм консолидировался и оформился. После войны 1914—1918 годов Лига Шарля Морраса превратилась в профашистское антисемитское движение, ставшее одним из самых мерзких элементов режима Виши (1941—1944) и помогавшее, как мы увидим, посылать на смерть сотни тысяч евреев, французских и беженцев. Победа дрейфусаров запечатлелась в сознании многих французов как неопровержимое свидетельство существования еврейского заговора. Никто не смел сказать, что нет такого заговора, во всяком случае, никто из евреев. Жозеф Рейнах, который не только отстоял своего клиента, но и написал полную историю дела, показал в шестом, последнем, томе, сколь сильно он опасался эксцессов своих собственных сторонников и порицал их. У них не было какого-то главного вдохновителя. Ближе всех к этому стоял, пожалуй, Люсьен Герр, библиотекарь элитарной Эколь Нормаль Суперьер, но он был центром протестантского, а не еврейского кружка. Однако демонстрация еврейской интеллектуальной мощи, которую обеспечило это дело, легкость, с которой писатели-евреи теперь разгуливали по французской интеллектуальной сцене, тот факт, что девять десятых огромной библиотеки, скопившейся вокруг дела, вышло из-под пера дрейфусаров, – все это беспокоило французов, которые, в общемто, симпатизировали еврейской позиции. В журнальной публикации протестантского писателя Андре Жида от 24 января 1914 года, посвященной его другу Леону Блюму, лидеру молодых дрейфусаров-евреев и позднее премьер-министру, есть важный отрывок: «Его очевидная решимость всегда отдавать предпочтение евреям и ими интересоваться… проистекает прежде всего из того факта, что Блюм считает расу евреев высшей, призванной доминировать, после того, как она долго была в подчиненном положении, и считает своей обязанностью отдавать все силы ее триумфу… Пришло время, считает он, когда наступила эпоха евреев, и теперь важно осознать и установить их превосходство во всех категориях, во всех направлениях и всех видах искусства, знания и производства».

Затем Жид высказывает свои соображения, что евреи, как он считает, захватили французскую культуру; почему бы евреям не писать на другом языке – почему они должны писать по-французски? «Сегодня во Франции существует еврейская литература, которая не является французской… Какое значение для меня может иметь проблема обогащения литературы моей страны, если оно происходит в ущерб ее важности? Было бы намного лучше, если бы у француза не хватало сил, чтобы исчезнуть, вместо того, чтобы дать кому-то неотесанному играть роль вместо него и от его имени».

Именно такого рода аргументация начинала пугать Герцля. Фактически именно озабоченность ростом сопротивления, который наблюдался как результат массированного и весьма успешного вхождения евреев в европейскую культуру, была той силой, что толкала Герцля к сионизму даже до того, как он был свидетелем унижения Дрейфуса в то злосчастное январское утро 1895 года. Потому что в Вене, его родном городе, еврейское «вторжение» в местную культуру выглядело еще более внушительным, чем во Франции, и встречало еще большее возмущение. Он сам был участником этого процесса.

Герцль – один из самых сложных персонажей в еврейской истории. Как у Дизраэли, за его яркой театральной манерой скрывались трагические глубины. От него сохранилось огромное количество документального материала, поскольку он берег любой клочок бумаги, на котором писал, вплоть до счетов и билетов. Он родился в Будапеште в 1860 году. Его отец – банкир, потерявший все свое почти миллионное состояние, обанкротившись в 1873 году. Его мать, немецкая гуманистка и националистка, была сильной женщиной, которую называли «матерью Граччи». В стране, где слово «остюде» было самым сильным ругательством, семья называла себя сефардами; но на самом деле они были, конечно, ашкенази из Силезии, как и почти все вокруг. Его еврейское образование было отрывочным, он не знал ни иврита, ни идиша. Его бар-мицва называлась «конфирмация». Он рос, мечтая о полной ассимиляции. Целью его жизни было стать известным драматургом. Женитьба на дочери нефтяного миллионера, Юлии Нашауэр, которая принесла ему большое приданое, позволила ему жить, не утруждая себя, заниматься литературой. Он всегда был прекрасно одет, отрастил роскошную черную бороду ассирийского типа. Черные глаза романтично поблескивали. Прогуливаясь возле Венского городского театра с юным Артуром Шницлером, он хвастал: «Когда-нибудь я пробьюсь туда». Но он был не похож на австрийского драматурга; скорее, он напоминал наши, князя иудейского. Его лицо, писал Мартин Бубер, «освещалось взглядом мессии». Оно было, говорил атеист Макс Нордау, «делом рук Провидения». Франц Розенцвейг говорил, что это «доказывало, что Моисей был реальной личностью». Фрейд утверждал, что еще до встречи с ним этот замечательный человек ему снился. Другие, впрочем, были менее льстивы. Его кузен Рауль Ауэрнгеймер говорил, что он был «похож на оскорбленного арабского шейха».