Популярная история евреев

Однако евреев объединяли с немцами не только интеллектуальные привычки; интеллектуальное родство было и более глубоким. Многие немецкие евреи чувствовали то же, что и политик Габриэль Риссер (1806—1863), который настаивал: «Если мы не немцы, то у нас нет родины». Евреи, вступающие в общественную жизнь, будь то социалисты вроде Лассаля или либеральные лидеры вроде Эдуарда Ласкера (1829—1884) и Людвига Бамбергера (1823—1899), ощущали сильную связь между еврейским рациональным духом и либеральными целями современной Германии, пытаясь терпеливо искать и применять рациональные решения всех социальных проблем. Было мало способных немецких евреев, которые не получали бы удовлетворения от чтения и изучения Канта и Гегеля.

Это относилось не в меньшей степени и к еврейским религиозным мыслителям. Германия Вильгельма стояла на пороге великого возрождения христианской теологии, и те же глубинные импульсы воздействовали на еврейских писателей. Герман Коэн (1842—1918), профессор философии в Марбурге, которого можно назвать последним последователем Маймонида, горячо настаивал на том, что иудаизм – первая религия, в которой можно обнаружить существенное присутствие «здравого смысла», но которая, тем не менее, не обладает монополией на это свойство. Как только нация достигает определенного уровня интеллектуального развития, она становится готовой к восприятию «религии здравого смысла». Он утверждал, что из всех современных наций именно германская может легче всего согласовать здравый смысл с религиозным чувством, и причина этого в том, что предшественником Германии с ее философским идеализмом, почтением к чистой религии и этическим гуманизмом была еврейская история. Он отвергал противопоставление немецкой культуры и еврейского космополитизма как невежественную чушь. Он пункт за пунктом опровергал аргументы профессора Трейчке, который противопоставлял евреев и немцев, отвергая как противоречащий истине его известный афоризм: «Евреи – наше несчастье». Фактически немецкий дух был настоян на еврейских идеалах. Они стояли за победой протестантской реформации. Новый тип современного религиозного человека, будь он христианином-протестантом или либеральным евреем, в конечном счете формировался на религиозных идеалах и энергии еврейской Библии. А потому, в противоположность мнению антиклерикальных рационалистов, носителей французского духа светского просвещения и нигилизма, немецко-еврейская этическая интерпретация Библии сделала ее инструментом человеческого совершенствования, а не препятствием на его пути.

Лекции Коэна, безусловно, помогли оживить иудаизм Франца Розенцвейга (1886—1929), который подошел вплотную к обращению, и превратить его в одного из крупнейших еврейских богословов современности. Розенцвейг провел страстную литературную дискуссию по вопросу об обращении со своим кузеном и современником Эугеном Розеншток-Гесси, который перешел в протестантство. Их «Письма об иудаизме и христианстве», написанные непосредственно перед мировой войной, показывают, как близки могут быть друг к другу направления иудейской и протестантской мысли, как легко могут евреи вписаться в рамки немецкой философии. Даже немецко-еврейские мыслители, которые нападали на христианство и подчеркивали его отличия от иудаизма, вроде Лео Бека (1873—1956), делали это, пользуясь немецкими категориями. В 1905 году Бек опубликовал блистательный ответ, «Сущность иудаизма», на «Сущность христианства» (1900) протестантского богослова Адольфа фон Харнака. В нем он доказывал, что иудаизм есть религия здравого смысла, а христианство – романтического иррационализма. Св. Павел был первоначально злодеем; но разве не Лютер написал: «Во всех, кто верует в Христа, здравый смысл должен быть убит, иначе вера не сможет управлять ими; ибо разум сражается против веры»? И у этой критики христианства были явно выраженные корни и союзники в немецком скептицизме, и Ницше уже составил план своей атаки на Св. Павла (кстати, любимая мишень не для одного поколения немецких антисемитов). И богословский диспут показал, сколь удобно и свободно евреи могут перемещаться в пределах немецкого духовного мира, каким просторным театром ума он может служить им.